Внелимиты

[LoGH One String]

В комментарях к этому посту выкладываются внелимиты - исполнения заявок, превышающие 300 слов. В посте с заявкой при этом автор дает ссылку на свой комментарий здесь (именно на комментарий, содержащий сам текст), а здесь размещает ссылку на пост заявки.
Исполнения выкладываются анонимно.

Флуд в теме запрещен. Она предназначена только для размещения исполнений.

Оформление комментария:
1. Номер тура, номер заявки и ее содержание.
2. Ссылка на пост заявки.
3. Количество слов.
4. Текст исполнения, спрятанный под MORE.

Внимание, изменение в правилах оформления внелимита: теперь, кроме номера тура и заявки, следует размещать ещё и ссылку на пост заявки.

запись создана: 18.04.2012 в 22:19

@темы: организационное

Comments

[Гость]

А-112
Фернер|(/) "Оберштайн", где "Оберштайн" - название Аппаратно-программного комплекса (компьютера) Н!
507 слов

Фернер в очередной раз недоуменно уставился в монитор. Эта…это…этот компьютер определенно жил какой-то своей, сугубо личной жизнью, не всегда принимая во внимание мнение владельца. Если бы Антон сам не покупал его еще на Одине, он бы заподозрил, что ему подсунули какую-то новейшую разработку искусственного интеллекта. Но нет, новенький OberStein, по словам разработчика, мог похвастаться мощностью четырех ядер, высокой скоростью, идеальной цветопередачей и ударостойким корпусом – короче говоря, чем угодно, кроме собственного разума. Но всё-таки своим характером проклятая машина явно обладала и характер этот был не из лучших.
В рабочее время компьютер саботировал выполнение любых посторонних с его точки зрения программ – вывешивал плеер и программы-просмотрщики, скрывал или перемещал личные фернеровские файлы так, что Антон потом минут по двадцать искал их по всем папкам. Первая – и единственная! – попытка разложить в рабочее время пасьянс едва не привела к обвалу всей системы. Фернер, решив, что в происходящем виноват вирус, вызвал мастера, но тот ничего не нашел – по его словам OS работал как часы и ломаться не собирался. После этого Антон начал что-то подозревать – невозможно вести себя как обычный компьютер при посторонних и как строгий начальник, когда никого нет рядом. Мало ему одного, живого, так теперь еще и электронный будет?

Сегодняшний вечер грозил стать последней каплей. Закопавшись в многочисленных сводках и таблицах, Антон заканчивал отчет далеко за полночь, когда другие уже давно разошлись по домам, и в адмиралтействе оставалось человек пять, включая самого Фернера. К счастью, любая работа имеет свойство подходить к концу и, вписав, наконец, в отчет последнюю цифру, Антон с довольным вздохом потянулся за кружкой с почти остывшим кофе. И замер на середине движения. Вместо поставленной им в последней графе четверки на мониторе высветилась цифра пять. Фернер недоуменно моргнул, придвинулся обратно к монитору, стер новое значение и опять вписал четверку.
Цифра мигнула и сменилась на пятерку.
- Хм, - Антон задумчиво заглянул в свою чашку - там по-прежнему было только кофе. Значит, ничего лишнего он не пил и это ему не мерещится.
В приступе нервного азарта Фернер еще раз стер пятерку и вместо неё написал бессмысленный набор цифр. Через секунду они исчезли, а на мониторе снова красовалась цифра пять. Стало понятно, что кто бы там не правил этот несчастный отчет, он твердо настаивал на том, что в расчетах ошибка.
- Ладно… - протянул Фернер и, придвинув к себе листы с данными, начал проверять свои вычисления. Минут через семь ошибка была найдена и конечным результатом в последней графе действительно оказалась цифра пять. – Хорошо, ты…вы…я даже не знаю, как обращаться…. В общем, признаю, был не прав.
Компьютер равнодушно мерцал светодиодами и никаких признаков жизни не подавал.
- Отлично, герр Фернер, вы пытаетесь наладить диалог с машиной. Искренне желаю вам удачи, - Антон устало потер лицо ладонью и снова посмотрел на монитор. Пятерка снова мигнула, на миг сменившись четверкой, а потом вернулась на свое место. Фернер усилием воли подавил желание застонать и уткнуться лбом в стол. Он явно сошел с ума, а сумасшедшие на его должности обычно не задерживались.
С другой стороны если он уже сошел, то хуже быть не должно.
Хмыкнув, Антон положил пальцы на клавиатуру, чуть помедлил и набрал «Кто здесь?»
...
...
«…я»

[Гость]

А-74
Оскар Ройенталь/Эва Миттермайер "Все женщины одинаковы" А+
786 слов

- Добрый вечер, фрау Миттермайер! – Ройенталь окликает Эву у парковой калитки. Окликает нарочно так, чтобы она вздрогнула м, порозовев щеками, обернулась, хотя и не должна бы.
- Ещё не Миттермайер, совсем нет, что вы. Здравствуйте, Оскар. Вы как будто подкарауливаете меня…
- Почему бы и нет? – Ройенталь усмехается. – Раз уж фройляйн позволяет себе одинокую прогулку по парку, она должна благодарить свою удачу за то, что это всего лишь я.
- Я и так боюсь каждого шороха, а вы меня совсем запугаете!.. – Эва смеётся и не возражает, когда Ройенталь берет её под руку, уводя по парковым аллеям дальше от шумной улицы. Он удивлён: всегда мужчине казалось, что он и пальцем не сможет коснуться этой девушки. Она либо растает, как сумеречное видение, либо отпрянет и больше никогда не произнесёт ни слова в ответ. А тут – всё так просто, ещё одна женщина из плоти и крови. Неужто – ещё одна?..
Но спросите Эвангелину, и она ответит, искренне ответит, что не понимает, о чем речь. Это всегда было лишь данью этикету - разве нет?.. Никто не спросит.

- И всё же, куда вы так спешите? Я, может, помешал вам?
- Никуда, - смущается Эва ещё больше. – Мне стало скучно дома, а здесь на закате всегда особенно красиво. Вам-то это, конечно, не кажется необычным, скоро небо любой планеты будет вашим, стоит только пожелать…
- Зря вы так считаете, - Ройенталь отпускает её руку и останавливается напротив. Замолкает ненадолго, откровенно любуясь Эвангелиной. Какие уж там краски природы!.. – Ни одна планета не затмит ту, на которой родился, как ни одна женщина не затмит ту, в которую влюблён. А… вот как бы вы поступили, фройляйн, узнав, что я влюблен в вас?
Как в омут с головой, как в открытый космос в рубашке нараспашку. Вот сейчас она, мило улыбнувшись, начнет кокетничать. Или рассердится наконец. Ройенталь не собирался произносить этих слов никогда, но раз вышло так, что он взял её за руку, раз вышло так, что она не ушла в тот же миг – можно рискнуть.
Ведь это важно – такие прикосновения. Можно пережить сколько угодно объятий и поцелуев, но наутро, выходя в одну дверь, вздрогнуть и поморщиться от чужого касания. Ройенталь не морщился, но часто – хотелось. А можно ждать нечаянного прикосновения, как иные ждут страстной ночи. О подобном он только слышал… или – уже не только?

А Эва качает головой, смотрит будто бы виновато, но не пряча глаз. Ни одно из ожиданий Ройенталя не сбывается – девушка просто расстроена.
- Я бы посочувствовала вам и сказала бы, что это плохой выбор. Я была бы вам благодарна, но мне было бы вас жаль, и ничего хорошего не случилось бы.
- Слишком много «бы», Эва. Но вам с ними удобно, а мне… всё равно. Смотрите, кафе ещё не закрыто, зайдём?
- Ненадолго, - соглашается Эвангелина, но не потому, что ей хочется оставаться рядом с этим человеком – ей рядом с ним страшно, - а потому что сюда она и намеревалась прийти, пока не случилась эта странная встреча.
…"Если мне удастся через неделю выбраться в город на часок-другой, давай встретимся здесь же, это проще, чем пробираться к тебе домой" - предложил в прошлый раз Вольфганг, и вот сейчас Эва опасалась, что опоздала, хотя и вышла намного раньше условленного времени.
Но нет, Миттермайера не было. Да и будет ли сегодня?.. Казалось бы, проще всего спросить об этом у Ройенталя, причем ещё с самого начала, но он сегодня ещё страннее обычного, и вопрос застревает на полпути к высказыванию.
- О чем задумались, фройляйн? – заметил растерянность. Трудно, впрочем, не заметить. – Я, конечно, готов часами любоваться вами, но…
- …но эта привилегия уже досталась другому, да? – быстро приближающиеся шаги и такой знакомый голос. – Ройенталь, как ты умудрился уйти раньше меня?! И почему не дождался, раз уж знал, что мы оба собрались сюда?
- Вольф! – Эва смеется обрадовано, вскакивает на ноги и, чудом побеждая вновь нахлынувшую робость, обнимает Миттермайера. Он подхватывает её на руки и кружит по полупустому залу.

Ройенталь залпом выпивает бокал только что принесенного вина. Нет, все они одинаковы. Одинаковы – и никто не одинаковее прочих, нужно навсегда зарубить это на носу. Они одинаково принадлежат другим мужчинам, или самим себе, неважно. Важно, что никогда не будут – ему, пара ночей тут не в счет. А и-и-и… черт бы с ними со всеми, так и надо!
Бокал Эвы отправляется следом. Всё равно она к нему не притронется, Миттермайер закажет для неё каких-нибудь сладостей, и все будут довольны.
Все они одинаковы. Все. Во все времена. И он не допустит мысли, что может быть иначе. Поэтому лучше уходить, наверняка у него на лице написано, что пять минут назад он едва не допустил ошибку.
- Я только проводил фройляйн к месту встречи, потому что у тебя не нашлось на это времени. До завтра, Миттермайер. До встречи, фрау… ох, простите, ещё не фрау Эвангелина!
И, смеясь, он покидает заведение. Смешно, не правда ли? Смешно…

[Гость]

А-102.
Ройенталь/Оберштайн (или Оберштайн/Ройенталь). Секс на рабочем месте. Рейтинг минимум R.
341 слово

Потолок.
– Вы очнулись, – невозмутимо сообщает Оберштайн.
Военный министр стоит, прислонившись к окоёму окна, задумчиво поигрывая затейливым брелком, который поблёскивает металлом между пальцев.
Оценка собственного состояния приводит Ройенталя к неутешительным выводам. Настолько неутешительным, что он яростно дёргается, пытаясь освободить руки от наручников, а ноги от ремня, которым они связаны или хотя бы опрокинуть тяжёлый дубовый стол. Невзирая на возможные травмы – главное освободиться.
Но министерские столы не зря столь массивны.
– Если вы всё помните, гроссадмирал, – продолжает Оберштайн, крутя в пальцах брелок, – не далее, чем пятнадцать минут назад, вы ворвались ко мне в кабинет, намереваясь меня за что-то наказать . К счастью, у меня был припасён электрошокер. Специально для вояк вроде вас и Биттенфельда.
Гроссадмирал стискивает зубы.
Говорить что-либо бессмысленно – любые его яростные выпады только раззадорят врага – сейчас попытка огрызнуться только знаменует его поражение.
– Я догадываюсь, каким образом вы собирались это сделать, – продолжает Оберштайн, – думаю, будет справедливо, если я воспользуюсь тем же способом.
Он приближается к столу, кнопка брелка едва слышно щёлкает и в следующий момент Ройенталь понимает – военный министр приготовил для него не боль – как он подумал вначале, а наслаждение, и предмет внутри – вещица из ассортимента ближайшего магазина, торгующего подобным безделицами.
Но иное наслаждение стерпеть труднее, чем боль – вскоре оно уже накатывает изнутри тёмными пряными волнами и Ройенталь стискивает зубы, чтобы хотя бы не застонать – выступившую испарину и учащённое дыхание не скроешь. Тело предаёт – он судорожно выгибается от наслаждения, и это невыносимо, когда военный министр с бесстрастным выражением лица, со сложенными на груди руками, крутит в пальцах брелок, меняя ритм и силу вибрации только движением пальца.
Не прикасаясь и даже почти не глядя. Кажется, ему было бы легче, если бы Оберштайн изнасиловал его в буквальном смысле – тогда можно было бы хоть как-то сопротивляться, но как ни странно, именно это безразличие делает разрядку отчаянно острой, и на пике наслаждения темнеет в глазах.
А затем дверь захлопывается, и Ройенталь понимает, что руки его свободны, а одежда аккуратно сложена на стуле в углу комнаты.
«Я вас ненавижу!»
Отныне только это Оберштайн будет читать в его взгляде.
С какими бы смешанными чувствами он ни вспоминал этот инцидент.

[Гость]

А-4
Алек. Принц заводит себе воображаемого друга,которому дает свое второе имя. "Это не я, это Зиг сделал!"
497 слов
Глава дворцовой охраны постепенно сходил с ума.
Началось все с того, что кайзерин не разрешила сыну завести собаку. В чем-то ее можно было понять: память о болезни императора Райнхарда еще не вполне выветрилась из покоев, она тревожится за здоровье наследника, а собака, все-таки, даже самая породистая, – рассадник инфекции. Но, положа руку на сердце, Кисслинг не видел в щенке ничего ужасного, даже наоборот, он был бы неплохой компанией для мальчика. Но решение было принято его матерью, и возражать ему не по рангу.
Спустя некоторое время Алек подошел к нему и совершенно серьезно спросил, нельзя ли его другу пожить вместе с ним во дворце. Кисслинг, подумав, что речь идет о Феликсе, напомнил, что тот может приходить когда угодно, но у него есть родители и свой дом. На что Алек так же серьезно ответил, что все понимает, и именно поэтому спрашивает про другого человека. Кисслинг обещал подумать, спросить кайзерин и министра безопасности, словом, попытался отговориться. Алек же вздохнул, буркнул «забудьте» и ушел, таща за собой на веревочке игрушечную собаку.
Вот тогда-то это и обнаружилось. Сначала горничная кайзерин пожаловалась, что из буфета начало исчезать варенье, причем прямо-таки в промышленных масштабах, принца постоянно теряли няни, а обнаруживался он в таких местах, что становилось страшно: на чердаке, крыше или водосточной трубе. Как он туда забирался, оставалось загадкой. Разумеется, его ругали, Алек выслушивал все, извинялся и уходил… до следующего раза.
Последней каплей стала возмущенная управляющая дворцовым хозяйством, фройляйн фон Б., дама в летах, занудная и к хулиганству и фантазиям абсолютно не склонная. Единственным ее достоинством, по мнению персонала, было умение готовить необыкновенно вкусную выпечку. И теперь она жаловалась, что вся партия свежеиспеченных плюшек бесследно пропала.
Кисслинг сначала подумал, что плюшки растащили горничные и охрана, но фройляйн категорически заявила, что видела на дворцовой кухне постороннего человека, нагло воровавшего проклятые хлебобулочные изделия. По ее описанию, это был «молодой парень, лет двадцати, рыжий и длинный, что твоя каланча», в клетчатой рубашке и комбинензоне.
Ни одна камера слежения не засекала похожего типа! Никто из охранников слыхом не слыхивал о постороннем, пробравшемся за периметр! Но поверить в то, что старая зануда его разыгрывает, было невозможно. Да и следа пропавших плюшек тоже обнаружить не удалось.
Откуда-то раздался звук бьющегося стекла, крик горничной и чертыхание охранника. Выскочив из кабинета, Кисслинг сломя голову понесся по коридору, выхватывая пистолет, но завернув за угол, оторопело уставился на кучу битых тарелок, сидящую на полу горничную и нечто под белой простыней с намалеванными черной краской глазами. Там обнаружился принц собственной персоной. Однако еще одна, такая же, валялась рядом, а ее владелец, похоже, успел испариться.
- А ну-ка, пойдем! – у Кисслинга закончилось терпение.
- Что вы вытворяете, а? – начал он отчитывать Алека в кабинете. – И кто с вами безобразит?
- Спокойствие! Дело-то житейское. – заявил принц.
- Ах ты… - Кисслинг чуть было не схватил нахального пацана за ухо.
- Это не я. Это Зиг сделал.
- Зиг??!!
- Мой друг. Он здесь живет и со мной играет. А вы его пугаете! Он хороший и с ним весело…
Надо было все-таки купить ему собаку, обреченно подумал начальник охраны.

[Гость]

А-79
Призрак Ройенталя. Наблюдать за сыном. "Не повторяй моих ошибок".

389 слов

- Феликс, ты удивительно соответствуешь своему имени, но будь поосторожней, - Вольфганг Миттермайер не скрывал своего недовольства, - В прошлый раз вы с Его Высочеством попробовали коньяк, и хорошо, что вторая бутылка у вас разбилась, перед тем от вас просто чудом сбежала голодная стая бродячих собак. В этот на тебя чуть не упала балка старинного дома, в котором вам Оберштайн знает что понадобилось! Как ты её заметить-то успел!
- А я и не успел, папа, - Феликс чувствует, что виноват, не столько по суровому тону отца, сколько по тому, что уже третий час не может успокоиться мама, - меня офицер спас.
- Офицер?
- А ты не знал? Я думал, это ты позаботился, чтобы с нами ничего плохого не случилось.
- Нет, я тебе доверяю, сын и рассчитываю на твой разум. Тебе почти тринадцать, всё-таки. Что хоть за офицер? Знаки различия ты с детства не путаешь.
- Ой... а правда, пап, выходит, меня адмирал спас. Знаки, как у тебя, только плаща не хватает.
- Ну, флот-адмиралов-то я всех в лицо знаю, да и ты тоже.
- А этого - не знаю. Он к нам ни разу не приходил. Высокий такой, бледный, темноволосый, стрижка короткая. И глаза...
- Что?!
- Глаза разного цвета. Один карий, другой голубой.
Спокойно, Вольф, спокойно. Парню это показывать необязательно. Не сейчас...
- Ладно, Феликс, я разберусь, что там за человек в адмиральском мундире щеголяет. А пока запомни, как за тебя переживает мама, и постарайся, чтобы больше у неё не было повода.
- А ты?
- И я тоже переживаю, но мужчине, сам понимаешь, не годится это показывать.
- Хорошо, пап. Ну, успокойся уже, всё же кончилось хорошо.
Молча кивнуть, обнять Феликса, отпустить его из комнаты, отпереть потайной ящик в столе, достать портрет и бутылку креплёного красного сухого.
Тонкая улыбка, короткая тёмная стрижка, прищур разноцветных глаз. ,,Ну что же ты, Вольф?"
- Прости, Оскар, - хрипло пробормотал Миттермайер, - Твой ребёнок весь в тебя, никакого инстинкта самосохранения.
Из старинного зеркала в глубине тёмной прихожей в кабинет Ураганного Волка смотрит рослый адмирал в синем плаще.
- Я всё понимаю, Вольф. Но только вдвоём мы поможем ему не повторить моих ошибок. Во всяком случае, всех. А то, что собаки боятся привидений, и что бутылку с испорченным напитком тоже грохнул об пол высокий дядька с разными глазами, на котором был адмиральский мундир, ни тебе, ни ему знать, пожалуй, необязательно.

[Гость]

А-87
Райнхард/Оберштайн. "Вы слишком много выпили, Ваше превосходительство". Рейтинг - R

875 слов.


Когда премьер-министр, главнокомандующий и признанный лидер нации вызывает к себе советника по особым вопросам - отказать немыслимо. Даже если это просто предложение выпить. Иллюзия сокращения дистанции.
Но на этот раз Пауль фон Оберштайн позволил себе опоздать - слишком неотложным был вопрос, да и сам вызов секретарь передал ему позже, чем следовало.
И первое, что он обнаружил, войдя - более чем наполовину пустую бутылку крепкого вина на столе. И его превосходительство Лоэнграмма, на котором уже сказались последствия. Присутствие советника было бы сейчас, возможно, даже лишним, несмотря на то, что эти четыре с небольшим месяца его таскали за собой постоянно - словно пытаясь заполнить пустое место.
Но Оберштайн не уходит - а Райнхард осушает ещё один бокал в одиночестве, глядя расфокусированным взглядом не на советника, а куда-то внутрь.
В одиночестве.
А ведь он не сразу вспомнил, какое сегодня число.
Конечно же.
Четырнадцатое января*.
Первое четырнадцатое января после, и именно поэтому на столе перед Райнхардом фон Лоэнграммом - два бокала.
И именно поэтому он позволил себе потерять контроль, сам не заметив, как.
Оберштайн думает, что ему не следовало задерживаться. Возможно, последствий можно было бы избежать.
Но теперь это уже прошлое. Не изменить, только фиксировать происходящее. Думая, как вмешаться, если вмешиваться вообще стоит.
Райнхард отодвигает бокал - видимо, тоже чувствует, что потерял меру. За окнами - поздний вечер, практически ночь.

- Вы слишком много выпили, Ваше превосходительство, - негромко говорит Оберштайн. Райнхард словно не слышит. Он встаёт из-за стола, неуверенно делает шаг - и едва не падает; хорошо, что советник успевает его подхватить, пользуясь тем, что стоял практически рядом.
- Позвольте мне вас проводить, - согласия нет, но и сопротивления - тоже, что в данных обстоятельствах как раз можно счесть за согласие. Хорошо, что спальня находится совсем недалеко, всего только через дверь.
Но не успевает он сделать несколько шагов, как всё же слышит:
- Не нужно... - сопровождаемое ладонью, упершейся ему в грудь.
- Вы слишком много выпили, - повторяет Оберштайн снова, помогая ему прислониться к стенке, аккуратно придерживая.
Райнхард рефлекторно тянется к воротнику мундира, расстегивает верхнюю пуговицу. Делает ещё одну попытку высвободиться - пресеченную снова, но на долгое сопротивление физических сил Оберштайна просто не хватит.
Он слишком близко, слишком плотный контакт - возможно, поэтому советник чувствует легкое головокружение, и не получается сразу же взять себя в руки, когда Райнхард чуть откидывает голову назад - словно сжатая пружина распрямляется, вынуждая податься вперёд, коснуться шеи губами в невозможном поцелуе. Но это тоже способ контроля, лучший, чем силовой. Просто способ.
Превратить поддержку в объятие - осторожно, не давая Райнхарду потерять равновесие - а впрочем, тот уже вцепился в его плечи, не вполне понимая сейчас, похоже, за кого держится, только чувствуя, что держаться необходимо.
Оберштайн смотрит в это лицо - ещё раз, словно фотографируя, запоминая: как это.
Возможно, таким он его больше не увидит, хотя как знать.
Что-то происходит внутри - он не знает слов, которые бы подходили. Что-то дрожащее и слегка болезненное, как огонь свечи, обжигающий протянутую над ним ладонь.
Самый могущественный человек Рейха сейчас кажется совсем беззащитным. Его защита - только другой человек, здесь, сейчас, рядом.
Снова поцеловать - там же, взъерошить волосы, успокаивающим жестом прижать к себе, вслушиваясь в дыхание, в неровный стук сердца, вообще во всё.
Довести до кровати. Стащить ботинки, ненадолго отвлекшись - и тут же снова вернуться.
- Всё... хорошо, - глупая фраза. Больше подходящая для ребенка, который не может заснуть, а не для главнокомандующего, премьер-министра и так далее. Хотя в какой-то мере... И он снова повторяет это, стаскивая с плеч китель, расстёгивая рубашку, проводя по плечам - осторожно, но по возможности ласково.
Попытка помочь.
Самооправдание.
Нет.
Да разве?
Неважно. В данный момент - важно только одно.
Пряжка ремня поддается не сразу, но всё-таки расстегнуть удаётся. Ладонью - от груди до живота, и ниже. Собственное дыхание замирает, словно неосторожный вздох может помешать всему. Мелькает мысль, что брюки с него следует снять полностью - и Оберштайн не торопится, нет, просто не позволяет себе мешкать, не оставляя на Райнхарде больше никакой одежды. Глупые слова рефреном звучат в мыслях, сопровождая касания губ - плечо, ключица - и движения пальцев, уверенные, хотя о таком недопустимо было даже подумать раньше.
Всё хорошо.
Он не причинит вреда. Наоборот.
Эффект прикосновений явственно ощутим - теперь обхватить ладонью, находя нужный ритм, по-прежнему слушая, для надежности закрыв глаза, положившись на присущие от природы чувства. Непривычно и - наверняка - неправильно, но необходимо. Вдох-выдох, вдох-выдох, ещё и снова. Принимая едва ощутимый сигнал, ускорить темп движений, не переставая удерживать - надежно и аккуратно. Не забывая.
Не думая о себе.
Райнхард вздрагивает и прижимается к нему, приглушенно вскрикивает куда-то в плечо. Оберштайн держит его, успокаивающе поглаживая по спине, пока напрягшееся тело в его объятиях не расслабляется - так, что можно уже просто уложить его на подушки, пригладить растрепавшиеся волосы, прислушиваясь к восстанавливающемуся дыханию. Его глаза закрыты, только слегка подрагивают ресницы. В полудреме, между явью и сном. Так даже лучше. Он не заметит бережных прикосновений платка, удачно оказавшегося в кармане форменных брюк - и не заметит еще чего-то, вроде неуклюжей попытки найти здесь одеяло и накрыть им едва заметно начинающего дрожать - уже от холода - главнокомандующего и премьер-министра.
Оберштайн ещё некоторое время сидит рядом, ожидая, пока Райнхард уснет - надежно, а не просто забудется поверхностно, - а потом тщательно складывает его одежду, поправляет собственную и уходит, рассчитывая только на одно - что назавтра его превосходительство Лоэнграмм не вспомнит ничего из происходившего.

______
* - 14 января, если кто не помнит - день рождения Кирхайса, время случившегося - незадолго до начала второго сезона аниме

[Гость]

А-81
Райнхард. У кайзера вырос хвост. Львиный, с кисточкой. H+
355 слов
Да, плащ замечательно скрывал хвост. А ещё в него можно было пафосно драпироваться.
И всё шло путём - до тех пор, пока однажды, не в меру разошедшись на совещании, адмирал Биттенфельд не забыл о конспирации и не хлестнул сгоряча по столу роскошным полосатым хвостом.
Весь адмиралитет разом онемел. Кайзер - тоже.
Опомнившись от удивления, Райнхард медленно обвёл собравшихся взглядом. Как ни странно, адмиралы отводили глаза, и у кайзера начало зарождаться страшное подозрение…
Подозрения Райнхард не любил, предпочитая их поскорее либо развеивать, либо переводить в уверенность. Поэтому он хлопнул рукой по столу и приказал:
- Показывайте. Хватит скрываться.
Вот так и выяснилось, почему для всех получить гросс-адмиральский плащ было такой радостью.
Хвост Меклингера – гладкий, с ухоженной шелковистой кисточкой, обвитый жёлтой ленточкой в тон плащу – было бы не зазорно показать в самом лучшем обществе.
Хвост Миттермайера – скорее собачий, чем кошачий, львиный или ещё какой – напротив, отличался редкой взлохмаченностью и нестриженностью. Зато вилял очень выразительно.
Айзенах был очень рад, что длинный и гибкий хвост, покрытый короткой рыжей шёрсткой, можно больше не скрывать. Это добавляло возможностей языку жестов, а то пальцев молчаливому адмиралу уже начинало недоставать.
Серебристо-чешуйчатый хвост военного министра ни для кого не стал сюрпризом: «А мы всегда знали, что он тот ещё змей!»
Хвост Ройенталя вполне соответствовал своему владельцу: длинный, гладкий, чёрный, с заострённой кисточкой. Но то, как эта кисточка начинала чуть подёргиваться самым кончиком, когда Ройенталь злился – мог заметить только Миттермайер. Впрочем, Оскар, даже получив разрешение, хвост из-под плаща предпочёл не выпускать.
Фаренхайт изящно взмахнул белым, пушистейшим, как у ангорского кота, хвостом, обернул его вокруг коленей и, как обычно, ничего не сказал.

[Гость]

А-77
Поплан/Аттенборо. "Ты хочешь узнать, что связывало нас с Коневым? В том числе и это" (можно не буквально), R+
546 слов

dark! R+

Захламленная квартира: переполненные пепельницы, бутылки из-под столь любимого Олли апельсинового ликера, тарелки с уже засохшими объедками в гостиной… на этом фоне его комната буквально блистает чистотой.

Дасти проходит к себе, сбрасывает пиджак на кресло, с усилием распахивает окно – старый пластик поддается с трудом, задергивает дряхлую занавеску, единственное достоинство которой – плотность – с лихвой покрывает недостатки вроде невразумительного от постоянных стирок цвета. Воздух улицы пахнет пылью, прибитой недавним дождем, и дымом костров. Аттенборо не спешит поворачиваться, давая полутьме и терпкому аромату сжигаемых листьев обволочь нищету обстановки, наложить на потертую мебель легкий сумеречный флер, превращая хлам, которому место на помойке, в предметы антиквариата.

– Ну и как сходил? Папочка оказал неудачнику-сыну материальную помощь? Пообещал взять к себе старшим помощником младшего клерка? – слегка замедленный от алкоголя голос бывшего пилота-спартанца, друга – тоже, похоже, бывшего – и соседа, с которым они на двоих снимали эту халупу, был едок. – Или сестренки подбросили непутевому младшему карманных деньжат?

– Я искал работу. – Глухая мутная злость, ворочавшаяся на дне души, начала выплескиваться за грань, расправляя поникшие в бессилии плечи. Медленный разворот – как же опротивел этот рыжий алкоголик! Мутные глаза, щетина – красный перец пополам с солью… да, в полутьме почти не заметно, но он помнил еще со времени дневных встреч.

– Ну и кем же ты устроился? – голосом Поплана можно было резать вены. – Грузчиком? – издевательский смешок. – Курьером? Или дворником – говорят, у богатых это модно? И сколько обещают платить? – Ярость уже буквально слепила, но привычка, мальчишеское упрямство, помноженное самое на себя, заставляла ответить на слова тем же оружием.

– А сам-то! Сколько ты берешь со своих… баб? Сколько они тебе платят за… – движения Поплана он не заметил, жесткое столкновение со стеной выбило из легких весь воздух, заставляя заткнуться. Попытка повернуться лицом к противнику тоже оказалась не слишком успешной и стоила ему почти оторванного воротника и встречи с той же стеной – уже затылком. В вырвавшемся из горла звуке не было уже ничего человеческого – только боль, смешанная с безумным, с животным желанием убивать. Рывок – и он уже на ногах, но рыжий быстрее. Еще одно смазанное движение, замеченное краем глаза, – и темнота.

Влага, стекающая по лицу, под головой – не жесткий пластик пола, а что-то более мягкое. Диван? Сознание возвращается целиком и сразу. Ненавистное лицо Поплана совсем рядом, кажется, буквально в нескольких сантиметрах. Ярость никуда не делась, но – сквозь звериный оскал – остатками разума – так нельзя! И – пока тот не успел отшатнуться, пока удушливо-пряное желание убивать не смыло мысли и чувства – выбросить руку вперед, моля успеть хоть в этот раз. Потерявший равновесие Олли заваливается сверху, на губах – вкус апельсина мешается с кровью…

* * *

Дасти курил очередную сигарету – уже третью из пачки, принесенной Попланом, – и слушал совершенно трезвый голос Олли – глухой, надтреснутый. Вникать в смысл ровного шелеста слов не хотелось. Думать или шевелиться – тоже.

– Помнишь, ты как-то спросил, что связывало нас с Коневым? – рука с сигаретой дернулась – подобных идиотских вопросов он никогда не задавал. – Что, кроме ненависти к Рейху и нечувствительности к этой приторной оранжевой мерзости? Так вот, и это тоже.

Аттенборо – так же молча – затушил сигарету и наконец повернулся к Поплану.

– Дас, потерпи еще немножко. – Близко, очень близко. Ладонь Поплана невесомо огладила висок, прикоснулась к разбитой скуле, даря прохладу… Аттенборо смотрел на Оливера, будто видя его в первый раз. Космический загар… тени под глазами – след ночей без сна, раздумчивая морщинка на лбу, смешинки в глазах, которые он, дурак, считал навсегда погасшими. – Юлиан сказал – еще два года. Всего только два!..

[Гость]

А-74
Оскар Ройенталь/Эва Миттермайер "Все женщины одинаковы" А+
1412 слов
Наверное, у всех бывают в жизни дни, когда хочется или прикончить кого-нибудь, или напиться вдрызг, или даже то и другое вместе. Для Оскара фон Ройенталя именно таким днем каждый раз становилась годовщина смерти его матери. Он был уверен, что не испытывает к этой женщине любви и не тоскует о ней, по крайней мере, с тех пор как окончательно вырос, но забыть о дате не мог все равно.
Правда, последние несколько лет ему везло: дважды на это время выпадали активные боевые действия, а если этого не случалось, Миттельмайер всегда оказывался готов без лишних вопросов разделить с другом вечер и несколько бутылок крепкого алкоголя.
Но, видно, пришло время расплатиться за былую удачу. Мало, что его угораздило застрять на Одине безо всякого дела, пока Миттельмайер болтался где-то в другой части Галактики, так он еще зачем-то обмолвился в офицерском клубе, что у него сегодня свидание, и этим лишил себя возможности напиться хотя бы в компании сослуживцев.
Мелькнула мысль в самом деле подцепить кого-нибудь на ночь, но Ройенталь сразу ее прогнал: сегодня только виски. И плевать, что он ненавидит пить один.
***
К концу второй бутылки способность мыслить более менее здраво угасла, и все дальнейшее разделилось на то, чего он не был в состоянии вспомнить, и на то, что от всей души хотел бы забыть.
Ему точно удалось выйти из бара на своих ногах и добраться до дома. Но почему-то не своего, а Миттельмайера. Черт знает, что его туда понесло.
Он помнил только, как долго стучал, прежде чем дверь наконец открылась, и вышла Эва Миттельмайер, растрепанная, наспех одетая и очень встревоженная.
-Адмирал Ройенталь? Что-то случилось? Что-то с Вольфом? Почему вы молчите? – в голосе удивление, испуг, потом почти паника.
Он сказал что-то. Кажется, успокоил ее… или наоборот… Эва впустила его в дом, она не поняла, насколько он пьян, иначе, наверное, не сделала бы этого.

Он оставил плащ в прихожей, прошел в гостиную и сел в кресло. Почему-то отчетливей всего отложилось в памяти именно это: он сидел, не то что сгорбясь, а как-то странно скорчившись: локти упирались в колени, лоб – в сложенные замком руки.
Эва стояла где-то справа, у двери в комнату, и молча смотрела на него. Это длилось долго… или недолго. Затем послышались легкие шаги, и вот она уже была совсем рядом.
- Адмирал? Вам плохо? Я могу чем-нибудь помочь? – Она наклонилась к нему, пытаясь заглянуть в лицо.
И в этот момент случилось… черт знает что. Подействовал ли на него какой-то жест, звук голоса или, может быть, запах женского тела, Ройенталь не знал, просто вдруг, в один миг, его охватил небывалый азарт обладания. Одним резким движением он схватил Эву за руку и притянул к себе.
- Что вы делаете! Пустите! – она сильно рванулась, но шансов против его хватки у нее не было никаких.
И тут ей повезло, вернее, им обоим сказочно повезло: в своих беспорядочных попытках освободиться Эва толкнула кресло, и оно завалилось на спинку, увлекая за собой Ройенталя; падая, тот машинально отпустил свою пленницу, и она бросилась вон из комнаты.
Он быстро вскочил и бросился следом. Ноги держали его нетвердо, в ушах шумело, но чутье охотника вело вперед… по длинному темному коридору, туда, где из щели под кухонной дверью пробивался свет.

- Надо остановиться, это же Эва! Эва Миттельмайер! – произнес в голове чей-то голос. Его собственный голос, только какой-то странный, непривычно растерянный и робкий.
- Вздор! Все женщины одинаковые! – резко перебил его другой, полный холодной ярости, привычный, под его шепот Ройенталь множество раз одевался по утрам, готовясь без сожалений уйти от очередной ночной подружки. – Ей еще и понравится!
Было в этом что-то жутко неправильное. Неправильное, хотя бы потому, что не обычное: его женщины всегда сами хотели того, что происходило, часто даже больше, чем он, а тут… Ройенталь потряс головой, надеясь хоть чуть-чуть привести мысли в порядок, но лучше не стало.
Проклятый коридор между тем кончился, оставалось лишь толкнуть дверь и войти … Так он и поступил. От света пришлось сощуриться, но Эву он увидел сразу: она стояла лицом к нему у разделочного стола.
Окажись у нее нож, все было бы ясно. За годы в тяжелой пехоте у Ройенталя выработалась стойкая реакция на оружие – отобрать. Но Эва держала в руках кастрюлю, и, прежде чем он сообразил что к чему, ему на голову полилась холодная вода, потом по лицу проехало что-то тоже холодное, но твердое и скользкое…
Дальше он помнил и осознавал все очень четко, как будто кто-то в его мозгу нажал кнопку «Включить». Он стоял посреди кухни Миттельмайеров, с лица и волос на мундир капала вода, на полу валялся кусок сырого полуразмороженного мяса, Эвы, к счастью, не было видно… наверное, она опять убежала.

На деревянных ногах Ройенталь добрел до стула и рухнул на него. Было противно и холодно, так холодно, что застучали зубы. Он стиснул челюсти, и звук прекратился, но подбородок все еще продолжал дрожать.
Надо было встать и уйти — теперь он, конечно, не имел права и минуты оставаться в этом доме — но сил на это никак не находилось. И он все сидел и сидел. Через некоторое время в коридоре послышались шаги, потом кто-то осторожно заглянул в кухню. Ройенталь не повернулся на звук и вскоре опять услышал шаги, уже удаляющиеся. Это, несомненно, была Эва, больше некому.
Хорошо, что она не вошла. Он не мог бы заставить себя даже взглянуть ей в глаза. Да это и не нужно ни ему, ни, тем более… додумать эту мысль он не успел, потому что Эва вернулась. Протиснулась в дверь с каким-то прямоугольным черным ящиком в руках.
- Кажется, вам уже лучше, - голос звучал как-то слишком нормально, так что сразу становилось ясно, сколько к этому приложено усилий, но Ройенталь почти не заметил, он был поражен тем, что она вообще с ним заговорила, удар ящиком по голове удивил бы его меньше.
Смысл слов доходил очень медленно. Они никак не желали связываться с действительностью. Лучше? Что это значит? Ему никогда еще не было так плохо, так тошно, никогда он не ненавидел себя сильнее. Лучше?.. Луч…
В конце концов, он вынужден был поднять глаза и переспросить:
- Что? – получился задушенный шепот, но Эва услышала, отвлеклась от ящика, который успела уже поставить на пол и подключить к розетке, и посмотрела на Ройенталя.
- Ну, вы были не в себе, а теперь вам лучше, так ведь? – было похоже, что она не спрашивает, а подсказывает ответ.
- Нет, - произнес он бесстрастно и твердо, как обычно отдавал приказы своим подчиненным. – Нет, я вполне отдавал себе отчет в том, что делаю, и никаких оправданий тут быть не может.

Дальше ему, без сомнения, следовало просить о прощении. Но с этим у него всегда были большие проблемы, а в нынешнем положении это к тому же не имело ни малейшего смысла, поэтому он сказал:
- Не волнуйтесь, вам больше не придется терпеть мое общество, - и собрался, наконец, подняться.
Но Эва только пожала плечами:
- И как вы в таком состоянии пойдете? Сидите здесь, грейтесь, - она нажала какую-то кнопку на ящике, и он зашумел, выпуская горячий воздух.
Ройенталь непроизвольно потянулся в сторону тепла, ему все еще было жутко холодно.
- По крайней мере обсохните до ухода, - продолжала Эва. – На улице не лето.
- Да какая разница, подхвачу я простуду или нет, если Волк все равно прикончит меня, как только вернется, и будет совершенно прав, - с горечью отозвался Ройенталь.
- Вольф ни о чем не узнает, - неожиданно твердо возразила Эва. – Я не скажу, и вы тоже не скажете.
В голове Ройенталя запрыгали какие-то трудно уловимые мысли о чести и честности, о дружбе, которую он предал, и, вероятно, все это отразилось на его лице, потому что Эва не дала ему даже заговорить.
- Прошу Вас, пожалуйста, не причиняйте Вольфу лишней боли. Вы очень ему дороги, и я верю, что он вам тоже… пожалуйста. Давайте договоримся, что всего этого просто не было. И даже быть не могло. Хорошо?
В ответ Ройенталь смог только кивнуть.
- Спасибо, - сказала Эва, и он невольно вздрогнул. Она, кажется, не заметила, а может быть, наоборот. Во всяком случае, заговорила о другом: Входная дверь не заперта, когда соберетесь уходить, просто прикройте ее и все.
Он снова кивнул.
Она вышла и вроде бы поднялась по лестнице на второй этаж, а Ройенталь остался сидеть со своими мыслями, своим холодом и заботливо включенным обогревателем. В конце концов, ему удалось согреться, и он чуть было не задремал.

Определенно, пора было выметаться. Не хватало еще уснуть здесь и утром снова встретиться с Эвой, утром все станет куда сложнее.
Он вышел из дома почти бесшумно, дверь за собой прикрыл аккуратно, перемахнул, чтобы не отпирать калитку, через забор и по безлюдному ночному городу зашагал домой.
***
С этого дня и до самой своей смерти Оскар фон Ройенталь ни разу не напивался в одиночку.

[Гость]

А-46

Любые герои. "Я видел сон"

487 слов

Тихо. Только капли дождя с насточивым шорохом разбиваются о мутную воду.
-Проснитесь, господин обер-лейтенант! Проснитесь же!
Кто-то настойчиво трясет за плечо, а просыпаться не хочется. Голос звучит глухо, будто сквозь вату, вырывая из забытья. Вместе с сознанием возвращается боль. В ноздри бьет тошнотворная вонь. Влажная стенка окопа покачивается, словно палуба корабля. И человек в грязной полевой форме покачивается вместе с ней.
-Капрал … доложите обстановку…
Белозубая улыбка на миг озаряет веснущатое лицо молодого парня. Его взгляд тревожно замирает.
«Не смотри на меня так».
- Враги отступили. Мы удержали позицию.
-Где Штайнер и Майер?
-Разве вы не помните?
Обер-лейтенант запоздало припоминаяет подробности. До того, как взорвалась граната, Штайнер упал лицом вниз у пулемета, а Майер схватился за грудь.
-Значит вы отстреливались все это время…
Капрал кивает. Кровь сочится из царапины у него на шее и алеет между пальцев.
-Если бы вы не отшвырнули меня, я был бы отправился вслед за ними. Зачем вы это сделали? Ведь я…
-Не будьте мальчишкой…
А ведь он и есть мальчишка, ему и двадцати еще нет. Обер-лейтенант Мюзель заставляет себя улыбнуться. Что бы ни наобещал Зиг малышке Аннерозе, он должен вернуться домой живым.
Обер-лейтенант пытается подняться. Внутренности скручивает боль. Во рту становится солоно.
-Тише, вам нельзя двигаться!
Капрал встает, тяжело опираясь на винтовку. Теперь его взгляд полон решимости.
–Нам немного осталось идти. Вон там – наши позиции.
Он, должно быть, потерял много крови. В деревне этот здоровяк на спор гнул подковы.
Мюзель закусывает губу, когда Зиг взваливает его на плечо.
-Хорошо, что вы такой легкий, - Капрал шагает тяжело и упрямо, волоча за собой винтовку. Обер-лейтенант не хочет спорить с ним, хотя никогда не считал себя худосочным. Парень не так наивен, он многое повидал и прекрасно понимает, что с такими ранами шанс выжить близок к нулю. Но его добродушный голос внушает надежду. – Вы вернетесь домой и передадите Анне от меня привет. Для вас война уже закончилась.
Остается лишь поддержать его игру.
-Мы оба вернемся, я погуляю на вашей свадьбе. Я буду посаженным отцом, а Хильде –посаженной матерью. Аннерозе купим белое платье и венок, - Боль постепенно отступает, по телу разливается сонная слабость. Веки слипаются. – Я сон видел, пока валялся в обмороке. Полный бред… представляешь, Зиг, мы летали на больших кораблях. Вроде подводных лодкох, а размером – с линкор, если не больше. Летали среди звезд. Я командовал огромным флотом – десятки тысяч кораблей. А ты был моим заместителем…
-Здорово…
-Ничего здорового… во сне мой отец отдал Аннерозе в наложницы кайзеру…
-Там тоже был кайзер?
-Да. Такой противный старый пьяница. Мы сражались, чтобы ее освободить... Потом выиграли какую-то большую войну, и на меня устроили покушение… выстрелили из такой штуки вроде огнемета, но не огнем, а вроде как гранатой…
-И как?
-Мимо… Ты отвел дуло в сторону и закрыл меня собой, - обер-лейтенант вздыхает. - А потом умер на моих руках.
Зиг шумно втягивает воздух носом, не находясь с ответом. Кажется, ему трудно дышать.
-Хорошо, что это только сон, - говорит обер-лейтенант, и улыбка навсегда застывает на его губах.

[Гость]

А-105
Ройенталь/Эльфрида. Ему снится кошмар, она пытается его как-то успокоить и при этом не разбудить, результат - на усмотрение автора.

366 слов

Она проснулась от резкой боли в голове. Тяжелое плечо лежало на ее волосах, не давая повернуться на другой бок. Эльфрида завела руку назад и аккуратно вытащила плененные пряди. Теперь можно было отползти подальше, на свою подушку, и снова заснуть, но звук прерывистого дыхания привлек ее внимание. Она повернулась к лежащему рядом мужчине, приподнялась и заглянула ему в лицо. Словно почувствовав это, он отвернулся, не просыпаясь. Его рука взметнулась вверх, к правому глазу, словно защищаясь... От кого? "Мама, нет, не надо, мама" - свистящий шепот прорвался сквозь зубы, голова заметалась из стороны в сторону.

Эльфрида слегка усмехнулась. Снова страшный сон, снова он безуспешно пытается сбежать от чего-то и не может. Ей чем-то нравились такие моменты: он так беззащитен, так беспомощен перед своим кошмаром. Как маленький мальчик. Когда он бодрствует, его броню ничем не пробить, ни ножом, ни словом. А сейчас ей даже бить не нужно, можно просто смотреть.

Она улеглась поудобнее, подперев голову рукой. Она знала, что через несколько минут удовольствие сменит жалость, смешанная с раздражением. Все-таки неприятно смотреть на сильного человека в таком положении. Ей снова захотелось его успокоить, прекратить все это, и лучше бы так, чтобы он ничего не заметил. Она протянула свободную руку к его лицу и провела пальцами по щеке. Потом приподнялась и попыталась обнять, погладить... Почти нежно. Он замер от ласкового прикосновения, и на несколько мгновений вроде бы даже расслабился. Но внезапно его по лицу пронеслась тень, брови сошлись и он резко оттолкнул руку, отвернулся, скручиваясь, стараясь защититься от чего-то. Может быть даже от этой ласки, возможность поверить в которую, похоже, пугает его больше, чем страшный сон.

Эльфрида вздохнула, отодвигаясь. Раздражение усиливалось: хотелось спать, а разве уснешь, когда рядом с тобой человека мучают кошмары. Она помедлила еще немного и резко толкнула его в бок ногой. Он вздрогнул и замер. Медленно обернулся. В неверном свете луны, пробивающемся сквозь занавески, ей на секунду показалось, что правого глаза у него и в самом деле нет. Словно он потерял-таки его в этом сне, из которого она его выдернула своим пинком. В левом, голубом явственно светилось недоумение.

- Вы прижали мне волосы, - презрительно произнесла Эльфрида. - Вы так неаккуратны, когда спите!
- Приношу свои извинения, фройляйн, - почти в тон ответил Ройенталь, поворачиваясь к ней спиной.

[Гость]

А-101
Ройенталь/Оберштайн. От любви до ненависти - один шаг, обратно - столько же.

477 слов.
Лето 487 года выдалось аномально жарким, но за стенами недавно созданного адмиралтейства царила прохлада. И граф Лоэнграмм. Они здесь и сейчас своими руками творят историю, и это пьянит сильнее вина. Впрочем, вина тоже хватало. Но, наверно, только капитан Оберштайн мог в одиночестве весь вечер цедить единственный стакан виски. Поговаривали, что он люто ненавидит Гольденбаумов, потому и присоединился к команде Лоэнграмма. По официальной версии - из-за закона о неполноценных генах, но злые языки приписывали ему ненависть к несколько иному закону. Тому же, из-за которого Ройенталь, так гордящийся своими победами над женщинами, никогда не упоминал своих мужчин.
Ройенталь пить в одиночестве не любил. От усталости или шутки ради он подсел в тот вечер за столик к Оберштайну. Капитан оказался неожиданно приятным собеседником. Настолько приятным что в конце вечера Ройенталь уже целовал его, вжимая в стену мрачного коридора в фамильном особняке. Отец-Ройенталь осуждающе косился с портрета: «Докатился, сыночек», но Оскару было плевать.
Главное - не отступать, не останавливаться, не отпускать. Дурацкие крючки на мундире, такие неудобные, но если на них еще хватило терпения, то на пуговицы рубашки - уже нет. И наконец-то можно целовать, жадно, оставляя отметины на шее, на груди, почти кусая. Заставить застонать, сбросить эту маску бесстрастия. Но Оберштайн молчит, прикрыв веки, и Ройенталь отстраняется, чувствуя себя почти насильником. Может быть то, что он принял за согласие, вовсе им не было? И когда он уже готов отступить, Оберштайн открывает глаза.
- Почему вы остановились? - его бархатный голос звучит чуть хрипло от возбуждения. Он подается вперед, целует, настойчиво, требовательно. И Оскар задыхается, почувствовав, как тонкие пальцы скользят под его мундиром, через рубашку едва касаясь тела.
До спальни два шага, но путь занимает целую вечность. Они валятся на кровать, не в силах разорвать поцелуй. Оберштайн наконец-то стонет, выгибается, и ледяная маска разлетается в дребезги.

Встречаясь в адмиралтействе они лишь кивают друг другу, приветствуя. Ничем не выдавая, что их связывает нечто большее, чем служба. Но Ройенталь знает - под мундиром, на светлой коже огнем горят отметины, его отметины. И сегодняшней ночью он проверит их, все до единой. И - обновит. От этой мысли становится жарко, несмотря на все кондиционеры адмиралтейства.
Ройенталь чувствует, что увяз сильнее, чем собирался. Что это уже не игра, что просто расстаться и забыть будет уже слишком сложно. Об этом он думает, одеваясь, когда Оберштайн, уже успевший надеть мундир, говорит ему, что это была их последняя ночь.
- Что? - он оборачивается, забыв застегнуть последние пуговицы на рубашке.
- Это начало мешать мне работать, - голос Оберштайна бесстрастен, как и его лицо. - Альянс готовит вторжение, нам необходимо сосредоточится на этом.
Ройенталь кивает. Соглашается, вместо того, чтобы схватить его, встряхнуть, поцеловать и заявить, что одно другому не мешает. Но бесстрастность заразна.
И он почти позволяет ему уйти, но все-таки не выдерживает.
- Я думал, вы человек, а вы оказались машиной, - едко бросает Ройенталь ему вслед, и не видит, как от боли Оберштайн на мгновение прикрывает глаза.

[Гость]

А-97
Ройенталь |(/) Миттельмайер. ДвЗв бузит. Лучше преканон или самое начало канона. А-

417 слов

преканон, точная дата неизвестна

- Миттермайер, слева! - кулак Ройенталя врезался в лицо очередного противника. Тот отлетел к барной стойке и остался валяться без движения. Так, кажется, своих всех раскидал, а на друга наседают сразу трое молодых дворянчиков особенно наглого вида. И надо было ему вступаться за ту блондиночку, по ней же видно было, что фройляйн зарабатывает регулярным общением с офицерами. Да и не только с ними. Но на Миттермайера подобные аргументы никогда не действовали, как и тот факт, что блондиночка из бара в ужасе не сбежала, вон стоит в углу, хлопает в ладоши и смеется. Ну ничего, он еще объяснит другу, на кого стоит обращать внимание, на кого нет, а пока... Оскар отбросил от Вольфа особенно высокого противника, с которым тому было бы трудно справиться хотя бы из-за разницы в весе, и занял оборонительную позицию. Внезапно послышался шум и в двери бара ввалилась компания молодых курсантов, судя по форме, из десантного училища.
- О, да здесь драка! - радостно возопил один из них, немедленно вставая в боевую стойку. - А ну, братва, давайте-ка потренируемся на этих дворянских мордах!

Четверть часа спустя, Ройенталь вытащил Миттермайера из общей свалки буквально за шкирку со словами: "Там и без нас весело", и потащил в туалет - умываться. Из рассеченной брови Вольфа текла кровь, хорошо хоть ее на черной ткани мундира не было видно, но все нашивки были заляпаны так, что с трудом можно было разобрать знаки отличия.
- Слушай, может нам хватит на сегодня? - Ройенталь встал у двери, чтобы контролировать обстановку. - Судя по всему, сейчас прибудет наряд полиции, да и прекрасных дам, пригодных для защиты, тут уже не осталось.
- Ладно, ладно, - Миттермайер отмывал кровь с лица, отфыркиваясь и брызгая розовыми каплями во все стороны. - И в самом деле, можно по домам.
Ройенталь еле заметно поморщился, услышав это предложение, но пожал плечами:
- По домам так по домам.
- Ну и видок у меня, - недовольно протянул Вольфганг, разглядывая в зеркало синяки, начинавшие наливаться синевой - Мама опять будет ругаться. Может лучше к тебе пойдем? Я оттуда позвоню...
Ройенталь кивнул, слегка улыбнувшись:
- У меня отличная аптечка. И полный погреб вина, если помнишь.
- Еще бы мне не помнить, - усмехнулся Миттермайер, - мы там не раз засыпали. Кстати, как там эта книга по дегустации вин? Цела еще?
- После того как мы ее залили редким коллекционным портвейном? Я заказал новый экземпляр, - Оскар усмехнулся и направился к выходу. - Пойдем, почитаем, расширим наш кругозор, пока полиция не помешала нашим далеко идущим планам.

И два друга отправились навстречу новым знаниям.

[Гость]

А-83
Райнхард. "Легенда" - это сон, приснившийся ему. Возраст Райнхарда на ваше усмотрение.

689 слов

Когда я стану императором...

Яркое солнце высоко в небе. Скромная вилла в пригороде, среди зелени. Спальня. На часах 10:30. Как же противно пищит этот электронный будильник… Протянуть руку и всей пятерней по клавишам, чтоб наверняка выключить… Завернуться поплотней в одеяло… Ваше первое задание – захват Изерлона… Торхаммер… Тринадцатый флот…
- Ага, вы еще спите... Адмирал, вставайте, прошу вас. Вставайте.
- Что там сегодня? Церемония создания 13-го флота? Когда я стану Императором, я издам специальный указ... Со строжайшим запретом прерывать утренний сон граждан… И повелю казнить всех кто его нарушает…
- Эй, Адмирал, во-первых, вы уже опаздываете на Совет директоров. А во-вторых, каким еще императором? В галактике нет императоров. Уже двести лет как. С легкой руки вашего героического предка.
- А с кем мы тогда воюем?
- Больше не буду на ночь добавлять вам бренди в чай. Мы – ни с кем – не – воюем. Если не считать Трансгала Лоджистикс, но их мы уже победили, съели и перевариваем.
- А твой отец? Он же… Ох извини.
- Что отец? Отец как всегда в делах, покупает очередную компанию на другом конце галактики, пока вы спите. Что с вами? Да проснитесь же наконец. Дать вам кофе?
- Нет… лучше чаю… или нет… Подожди… - немного неуверенно: - Юлиан?
- Что, Адмирал? Пойду все-таки сварю кофе, а то вы и вправду какой-то странный с утра.
- Подожди, Юлиан. Скажи… - Адмирал запустил руку в черные, спутавшиеся во сне волосы, и прищурил ярко-голубые глаза. Яре-яре, что же такое спросить, чтобы не напугать окончательно?
- Юлиан. Это тест. Скажи мне, что я больше люблю – чай или кофе?
Юлиан звонко рассмеялся.
- Больше всего, Адмирал, вы любите поспать и сразиться в трехмерный боевой симулятор. Когда кричите «Дзен кантай! Файер!» - просто мурашки по коже, будто и впрямь война.
- А все-таки – чай или кофе?
- Утром кофе. Вечером чай. И то и другое с бренди. Может, скажете наконец, в чем дело? Вам что, приснилось что-то?
- Да. Знаешь, приснился такой странный сон. Будто я – не я, точнее не только я. Будто есть два человека. Один из них стал императором, а другой полководцем. И они воюют друг с другом. У одного мои волосы, но темные глаза, и он любит чай и поспать подольше. А у другого мои глаза, но волосы золотые и длинные. Он любит кофе. Это он кричит «Дзен кантай!» Только у него флоты настоящие. Боевые флоты, понимаешь?
- По моему, это раздвоение личности, когда вам кажется, что вы – два человека. А флот у вас тоже есть, и не один. Не боевой, торговый, но так намного лучше. Зачем кому-то боевой флот?
- Во сне в галактике было два государства. Альянс и Рейх. И они воевали друг с другом.
- И за кого воевали вы?
- Я же сказал – за обоих. Точнее, один я воевал за Рейх, а другой я – за Альянс.
- Если вы сейчас же не встанете, воевать вам придется с Председателем Трюнихтом.
- Он все-таки возглавил правительство?
Юлиан наконец понял, что что-то не так. Он подошел к комму, набрал короткое сообщение. Затем сказал очень спокойным, ровным голосом, совсем как его отец на заседаниях Совета директоров:
- Я сейчас сварю кофе, а вы пока умывайтесь. Мы выпьем кофе и все обсудим.
Когда Адмирал вошел в столовую, Юлиан уже разливал кофе по тонким фарфоровым чашкам с логотипом логистической империи - знакомым всей галактике переплетенным двойным М из мечей, обвитых виноградной лозой. "Минц и Мюзель". Славная фирма с двухсотлетней историей. Не говоря уже о славе её основателя Теобальда фон Мюзеля, "пирата, убившего империю". Фамильный портрет пра-пра-сколько-там-еще-пра-дедушки над роялем. Свадебная фотография родителей на каминной полке. Ян Тай и Аннелизе фон Мюзель. Да, по фамилии он не Мюзель. А Юлиан - сын его компаньона Джеральда Минца - просто гостит здесь, пока его отец покупает разорившуюся верфь Ройенталей. Не надо было разноглазому красавцу-наследнику просаживать семейный капитал на фам-фаталей и пьянки. Мир постепенно возвращался в нормальное, привычное состояние. Адмирал поднес чашку к губам. "Другая вода" всплыло из памяти. Бред. Да нет, не бред. Просто сон. А Адмирал - детское прозвище, прицепившееся на всю жизнь.
- Ох, Юлиан, я наверно уже опаздываю? Трюнихт как Председатель СД опять закатит речь о свободе и ответственности.
- Ничего, я сообщил, что вы подъедете к третьему вопросу. Кирхайс сообразит, как потянуть первые два.

[Гость]

Оберштайн/Хильда, приглашение на танец на приёме в честь императорской свадьбы. "Я не танцую, Ваше Величество". Ангст по желанию. NH!

460 слов

Под торжественную музыку все еще не забытого Короля Вальсов кружатся пары и вращаются детали государственной машины. Натренированный мысленный взор может почти явственно различить, как одна картина проступает сквозь другую. Оберштайн, как обычно, чуть в стороне, собран и холоден - наблюдение за обеими сферами единовременно требует абсолютной концентрации.
- Флот-адмирал, не соблаговолите ли Вы составить мне пару? – фройляйн Мариендорф. Нет, – немедленная поправка – кайзерин Хильдегарде. Внезапно, почти врасплох. И исключительно несвоевременно, вынуждая сознание резко сменить курс.
- Я не танцую, Ваше Величество, приношу свои извинения.
- Вы отказываете мне как даме или как кайзерин? – Это могло бы прозвучать почти угрозой, если бы не промелькнувшее на ее лице выражение искренней заинтересованности в ответе.
Никакого отклика в электронных глазах.
- Я всего лишь констатирую, что танцы не входят в сферу моих интересов.
- Вы ставите меня в неловкое положение, Ваше Превосходительство. – Фрау Лоэнграмм, кажется, слегка лукавит и, в то же время, говорит предельно серьезно. – Поскольку само приглашение – уже свершившийся факт, то довольно неосмотрительно допускать появление тех слухов о Вашем особом положении, которые непременно пойдут в случае отказа.
А вот этот выстрел попадает точно в цель. Только эта женщина умеет так непринужденно и внезапно переходить с личного на государственное.
- Туше, – не остается ничего другого, кроме как вежливо подать ей руку. Как любой отпрыск дворянской фамилии танцевать Оберштайн, разумеется, умел, но никогда не понимал смысл этого процесса - простая механика, координация мышц, соблюдение темпа и ритма. Шаг-шаг-поворот. Безупречная память услужливо подсунула узкоспециальное понятие «вестибуломоторный». Взаимодействие с людьми на этом уровне никогда не являлось для него первоочередным, проигрывая в сравнении с взаимодействием интеллектуальным. В последнем всегда было место некоторому азарту, личному интересу: что ожидает тебя в этой дискуссии? Неспешное течение чужих рассуждений, в которые можно окунуться, словно в прохладную воду, принципиальное отстаивание точки зрения, опасная стальная логика или обезоруживающая откровенность? В той женщине, что сейчас деликатно касалась кончиками пальцев его руки, было все. Просто отныне, после столь разительной смены ее статуса, придется привыкать к тому, что в его, Оберштайна, жизни этого «всего» станет существенно меньше. Непривычное ощущение утраты было немедленно спрятано в строго секретную папку. То, что внутри, там и должно остаться.
- Мне кажется, флот-адмирал, будто Вы танцуете не со мной. – Чуть больше, чем светский интерес, открытый взгляд зеленых глаз. Женщина и Императрица, противник и союзник, игрок и фигура. Сторон всегда больше, чем две.
- Поверьте, Ваше Величество, - последние два слова четко акцентированы, – я прекрасно отдаю себе отчет в том, с кем имею честь танцевать.
Кажется, что музыка обрывается слишком внезапно. Вежливый поклон, ответный реверанс, ее прохладная ладонь задерживается в его руке чуть дольше, чем того требует этикет.
- Спасибо, – почему-то немного смущенно произносит Хильда.
- Императрице не пристало благодарить своих подданных за исполнение высочайшей воли.
Оберштайн задумчиво смотрит ей вслед, пока она с достоинством подходит к супругу. Как ни крути, истинная монархия – всегда парный танец.

[Гость]

А-37
Каccельн/Ян, преканон ("Спиральный лабиринт"), двусмысленность слов и ситуаций, Ян многое понимает, но не подаёт вида.
414 слов
– Ты останешься? – спрашивает Алекс спокойно, как будто, так и надо.
За окнами покачивается вечер, чай выпит, на коленях устроилась чёрно-белая кошка, и он зевает, почти не сдерживаясь. С Кассельном хорошо бывает по вечерам, секретарь обволакивает приятным разговором и уютом, словно пледом – хочет, чтобы Ян остался. Чем теплее "плед" — тем сильнее хочет.
Правила офицерской академии запрещают отсутствовать в здании в ночное время – но в них ничего не говорится об отсутствии в спальне после отбоя, так что он вовсе не против. Даже не в соседях дело , хотя сдавленная, но вполне однозначная возня на соседней кровати, куда нырнула под одеяло кроме его законного хозяина ещё и «классная девчонка» из другого крыла, порядком раздражает – не у всех, в конце концов, такие сексуальные аппетиты, как у курсанта Сандерса. Дело – в неуловимом привкусе дома, и в полуночных разговорах, и в книгах.
Библиотека в секретарской квартире пёстрая – её собирали друг за другом несколько секретарей, да и кошка тоже местная. Яну нравятся эти аппартаменты, словно живущие какой-то своей жизнью, хотя хозяева их меняются, но вопрос, зачем сам он нужен хозяину квартиры, каждый раз остаётся открытым — спрашивать прямо не в его стиле, а догадки бывают слишком странны и неправдоподобны, чтобы можно было принять их на веру, не получив подтверждения.
*
Вначале ты готов был признать симпатию...
Алекс просыпается от того, что хочется пить, и некоторое время лежит, глядя в потолок: по пути в кухню придётся миновать гостиную, где спит на диване необъяснимая проблема последних месяцев.
...потом ты всерьёз готов был спрашивать себя, любишь ли...
И всё же по пути обратно, он склоняется над диваном, опираясь о спинку рукой, и некоторое время вглядывается в спокойное лицо спящего в свете уличного фонаря: растяпа Вэньли вновь забыл закрыть жалюзи, иначе Кассельн, пожалуй, смог бы справиться с искушением. Ян лежит на спине, чуть приоткрыв губы в лёгкой улыбке, вытянувшись под лёгким покрывалом, чёлка растрёпана – как есть мальчишка. Алекс машинально тянется к свесившейся с узкого дивана руке.
... скоро тебе придётся признать, что ты хочешь его?
– Что? Что такое? – сонно бормочет его гость, и Алекс вздрагивает, словно его застигли за совершением преступления. Словно он и правда хотел...
С этим надо что-то делать.
– У тебя рука свесилась. Затечёт, – поясняет он.
– А… – говорит Ян, – Спасибо, – и засыпает, едва договорив.
«Да, что-то надо сделать. Что-то надо сделать с этим», – думает Алекс Кассельн, вымещая на подушке досаду на себя, – «Что-то. Надо. Познакомиться поближе с мисс Мирабелл, например».
Едва дверь спальни закрывается за ним, Ян открывает глаза и нахмуривается в потолок.
Не очень хорошо.
Не так просто.
Но и не так плохо.

[Гость]

А-127.
413 слов.
Ян Вэньли ступил на покрытия Изерлона, чуть улыбаясь. Коснулся одной из переборок, бегло и нежно, как никто другой до него. И сказал тихонько, кажется, просто мысленно:
- Здравствуй, Изерлон.
Тогда она и воплотилась.
Ее иногда замечали в коридорах – худенькую девушку-подростка в черном струящемся платье и с шапкой светлых волос. Разглядеть не успевали и считали галлюцинацией. Только он ее ни разу не заметил.
Ему нужна была не она, а другая. Она всей своей душой, так нежданно появившейся, желала, чтобы другой не было.
И другой не стало. Она поняла это по его боли, которую так ясно ощущала, - она всегда знала, что чувствует он.
В ту ночь она пришла в его каюту – ведь для души крепости не помеха собственные стены и замки.
Она долго-долго смотрела на него, заснувшего, а потом решилась. Трогая пальцами, гладя ладонями, касаясь губами, она изучала тело – его и свое. Ощущала пальцами гладкость кожи, любовалась бессознательной улыбкой, внимала сбившемуся дыханию. Все ей было в новинку, и все казалось прекрасным.
И вдруг Ян прошептал во сне:
- Джессика…
Она отшатнулась и потом бросилась опрометью вон, осознавая: другая исчезла, но он по-прежнему принадлежал ей.
И утешало только то, что одной из здешних он тоже не будет принадлежать.
***
Ян чувствовал, что с Изерлоном что-то не так. Он как будто не был его домом. Спина стала затекать от спанья в кресле, а клавиши комма больно впивались в скулу.
Изерлон перестала растирать ему плечи и подкладывать под голову собственную руку.
***
А потом он ушел. И ей почти ничего не осталось, только памятный знак – мы вернемся. Я вернусь…
Она ждала его, почти не показываясь новым обитателям. И когда прозвучал заветный сигнал, она была вне себя от восторга.
Один из механиков готов был поклясться, что в реве двигателей слышится девичье хихиканье и хлопанье в ладоши, но никому об этом не сказал – еще подумают, что он выпил на рабочем месте.
***
Он вернулся – но не один. С ним была та, над которой Изерлон так злорадствовала.
Светловолосая девушка уже не подходила к нему, даже издали не смотрела, только блуждала по коридорам. Ей больше не на что было рассчитывать.
Она осознавала, что Ян все равно будет принадлежать этой новой, даже если ее не станет. Она не хотела этого, не желала, чтобы он принадлежал ей, другой.
- Пусть он не будет ее, пусть он не будет ее, - шептала она, укрывшись в одном из своих отсеков.
И ее желание сбылось.
Первого июня кто-то заметил, как в воздухе возник силуэт молодой девушки, закрывавшей руками лицо. Возник и исчез.
Больше ее не видели.

Автор просит прощения. Очень старался, но получился не столько однострочник, сколько конспект чего-то большего. Но для автора отношения Изерлона и Яна представляются слишком сложными и многообразными.

[Гость]

А-46
Любые герои. Я видел сон.

Предупреждения:
1. Полный ООС, вплоть до Танаки.
2. Стёб. Ангст. Неканонный гетный пейринг. Авторский бред и произвол.
3. Может быть воспринято как издевательство над каноном, фаноном и русской классической литературой.
4. Полный внелимит. 501 слово в основном тексте и 803 слова в приложении чужом тексте.

И снится странный сон Танаке…

- Оберштайн. Найдите другого автора. Этот меня не устраивает.
- Простите, Ваше превосходительство?
- Вы слышали. Этот автор меня НЕ устраивает. Он убил Кирхайса. Убьет Фаренхайта. Ройенталя. Вас. Меня. Он так написал образ моей сестры, что ее в фандоме называют бледной увядшей фиалкой. Не заставляйте меня повторять!
- Конечно, Ваше превосходительство. У Вас будут пожелания по кандидатурам?
- Нам нужен лучший. Гений. Мастер психологической прозы. А этого Танаку – остановить.
Оберштайн кивает, поднимает голову – и Танаке-сенсею становится страшно от этого взгляда холодных ясных электронных глаз.

Когда он просыпается, распечатанная вчера стопка в двести листов – рукопись нового романа – просто исчезла. Как и файл в компьютере. Попытался набрать текст – да хоть записать этот самый сон – и комп выдал «экран смерти». О боги, они это всерьез?

Лоэнграмм торжествовал. Обвел взглядом склонившихся адмиралов и объявил:
- Господа, графиня фон Грюневальд уже завтра почтит нас своим присутствием. Все увидят, что у моей сестры есть и ум, и характер, и темперамент! Свадьба адмирала Кирхайса и графини фон Грюневальд состоится в ближайшее время, помолвка – через два дня.

Спустя три дня.
Оберштайн, вопреки обычной практике, не стал докладывать устно, просто положил на стол его превосходительства распечатку рапорта охраны.
Райнхард не поднимал глаз от лежавшего на столе листка с текстом. Голос звучал тускло.
- Откуда у Ройенталя такие деньги?
Даже Оберштайн не смог скрыть облегчения – прорвалось в интонации, обычно бесстрастной. Хотя бы на этот вопрос он мог ответить.
- Его отец богатый промышленник. Недавно умер. Права наследования еще не оформлены, но под них вице-адмирал получил кредит на Феззане. Проценты…
- Неважно. Откуда взялись цыгане? И тройки с колокольчиками?
- Фольклорный ансамбль с Шампула. Гастролировал на Одине. Тройки – из бывшей императорской конюшни. С кучерами договаривался…
- Неважно. Она действительно сожгла эти.. эту…
- Так точно. В пачке было…
- Неважно. Почему моя сестра называет Кирхайса князем?
- Точно не могу ответить. Возможно, графиня фон Грюневальд желала бы, чтобы адмирал Кирхайс получил титул? Я подготовил список предложений…
- Неважно. Как там оказалась Магдалена фон Вестфален?
- Установить не удалось.
- Кто такая… не могу прочитать это имя?
- Установить не удалось.
- Почему Меклингер называет мою сестру – что это вообще такое? Имя? Титул?
- Установить не удалось.
- А Аннерозе как называет Ройенталя? Ро…Рогх… Рогхож..
- Установить не удалось.
Маркиз фон Лоэнграмм наконец поднял глаза. Оберштайн попытался представить себе, в какую именно причудливую форму выльется гнев вспыльчивого прокуратора при этой неслыханной… - и вдруг поймал себя на том, что это не его мысль. Какой еще прокуратор?!
- Что вам вообще удалось? Вы же сами там были?! Что вам удалось? – скомканный и разорванный рапорт полетел в лицо Оберштайну. - Что вам удалось, кроме этого рапорта?! Речь о моей сестре! МОЕЙ – СЕСТРЕ! Как вы могли допустить… Где Кирхайс? Аннерозе?! Ройенталь?! Где они сейчас?..

Еще спустя час.
Оберштайна уже не было в кабинете. Райнхард стоял у окна. Холод стекла под горячей ладонью. Похоже, у него температура. Да, как все просто в каноне. Кирхайс – призрак. Аннерозе – затворница. Ройенталь – мятежник. Фаренхайт… Оберштайн… Он сам…
Похоже, придется возвращать автора.

Танака-сенсей вздохнул – облегченно и печально. Но сон еще не закончен.

Приложение к странному сну Танаки. Рапорт охраны. Отдельные фрагменты.

-- Аннерозе, полно, голубушка, -- не стерпела вдруг Магдалена фон Вестфален, -- неужели ты с этаким отправиться хочешь! ты сто тысяч-то возьми, а его прогони! эх, я бы на твоем месте их всех! - Магдалена даже в гнев вошла.

-- Я ничего не знаю, Аннерозе-сама, я ничего не видел, вы правы, но я... я сочту, что вы мне, а не я сделаю честь... Вы горды, Аннерозе-сама, но, может быть, вы уже до того несчастны, что и действительно виновною себя считаете?.. Я ничто, а вы страдали и из такого ада чистая вышли, а это много. К чему же вы стыдитесь да с Ройенталем ехать хотите? Это лихорадка... Я вас... Аннерозе-сама... люблю. Я умру за вас, Аннерозе-сама... Я никому не позволю про вас слова сказать, Аннерозе-сама...

Но Ройенталь постиг, в чем дело. Невыразимое страдание отпечатлелось в лице его. Он всплеснул руками, и стон вырвался из его груди.
-- Отступись! -- прокричал он Кирхайсу.
Кругом засмеялись.
-- Это для тебя отступиться-то? -- торжествуя, подхватила Магдалена. -- Ишь, деньги вывалил на стол, аристократ! Кирхайс-то замуж берет, а ты безобразничать явился!
-- И я беру! Сейчас беру, сию минуту! Всё отдам...
-- Ишь, пьяный из кабака, выгнать тебя надо! -- в негодовании повторила Магдалена. Смех пошел пуще.
-- Слышишь, Зиг, -- обратилась к нему Аннерозе, -- вот как твою невесту аристократ торгует.
-- Он пьян, -- сказал Кирхайс. -- Он вас очень любит.
-- А не стыдно тебе потом будет, что твоя невеста чуть с Ройенталем не уехала?
-- Это вы в лихорадке были; вы и теперь в лихорадке, как в бреду.
-- И не постыдишься, когда потом тебе скажут, что твоя жена у кайзера в содержанках жила?
-- Нет, не постыжусь... Вы не по своей воле у кайзера были.
-- И никогда не попрекнешь?
-- Не попрекну.

-- А ты и впрямь думала? -- хохоча вскочила с дивана графиня Грюневальд. -- Этакого-то младенца сгубить? Да это кайзеру было в ту ж пору: это он младенцев любил! Едем, Рогожин! Готовь свою пачку! Ничего, что жениться хочешь, а деньги все-таки давай. Я сама бесстыдница! Я Фридриха наложницей была... Князь! тебе теперь надо Аглаю Епанчину, а не Аннерозе фон Грюневальд! А теперь я гулять хочу, я ведь уличная! Я десять лет в тюрьме просидела, теперь мое счастье! Что же ты, Рогожин? Собирайся, едем!
-- Едем! -- заревел Ройенталь, чуть не в исступлении от радости.
-- Припасай вина, я пить буду. А музыка будет?
-- Будет, будет! Не подходи! -- завопил Ройенталь в исступлении, увидя, что Магдалена фон Вестфален подходит к Аннерозе. -- Моя! Всё мое! Королева!
-- Да что ты орешь-то! -- хохотала на него графиня Грюневальд. -- Я еще у себя хозяйка; захочу, еще тебя в толчки выгоню. Я не взяла еще с тебя денег-то, вон они лежат; давай их сюда, всю пачку! Это в этой-то пачке сто тысяч? Фу, какая мерзость! Что ты, Магдалена? Да неужто же мне его загубить было? (Она показала на Кирхайса). Где ему жениться, ему самому еще няньку надо! Смотри, Зиг, твоя невеста деньги взяла, потому что она распутная, а ты ее брать хотел! Да что ты плачешь-то? Горько, что ли? А ты смейся, по-моему, -- продолжала Аннерозе, у которой у самой засверкали две крупные слезы на щеках. -- Этак-то лучше, Зиг, право лучше, потом презирать меня стал бы, и не было бы нам счастья! Не клянись, не верю! Да и как глупо-то было бы!.. Нет, лучше простимся по-доброму, а то ведь я и сама мечтательница! Разве я о тебе не мечтала? Это ты прав, давно мечтала, еще в Нойе Сан-Сусси у Фридриха, десять лет прожила одна-одинехонька; думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, -- и вот всё такого, как ты, воображала, доброго, честного, хорошего и такого же глупенького, что вдруг придет да и скажет: "Вы не виноваты, Аннерозе-сама, а я вас обожаю!". Да так, бывало, размечтаешься, что с ума сойдёшь... А тут приедет этот: опозорит, разобидит, распалит, развратит, уедет, -- так тысячу раз в пруд хотела кинуться, да подла была, души не хватало, ну, а теперь... Ройенталь, готов?
-- Готов! Не подходи! Тройки ждут с колокольчиками!
Аннерозе схватила в руки пачку.
- Вот я ее сейчас брошу в камин, в огонь, вот при всех, все свидетели. Так и сгорит; никого не пущу. Прочь! Все прочь! Мои деньги! Я их за ночь у Ройенталя взяла. Мои ли деньги, Ройенталь?
-- Твои, радость! Твои, королева!
-- Ну, так все прочь, что хочу, то и делаю! Не мешать! Меклингер, поправьте огонь!
-- Настасья Филипповна, руки не подымаются! -- отвечал ошеломленный Меклингер.
-- Э-эх! -- крикнула Аннерозе, схватила каминные щипцы, разгребла два тлевшие полена и, чуть только вспыхнул огонь, бросила на него пачку.
Крик раздался кругом.
-- Не... не... связать ли нам ее? -- шепнул Меклингер Оберштайну, -- или не послать ли... С ума ведь сошла, ведь сошла? Сошла?
-- Н-нет, это, может быть, не совсем сумасшествие, -- прошептал бледный как платок и дрожащий Оберштайн, не в силах отвести глаз своих…

[Гость]

А-89
Райнхард | Оберштайн. Райнхард оказался более стойким, чем в каноне, и все-таки предотвратил уничтожение Вестерланда, показать, как это решение повлияло на отношение Оберштайна к Райнхарду, AU
685 слов

– Ваше превосходительство, – говорит он сухо, впрочем, как почти всегда, – к сожалению, мы потеряли нашу агентуру на Гайерсбурге.
– Каким образом? – глаза Лоэнграмма становятся как будто больше – от удивления и внимания.
– По-видимому, личная гвардия Брауншвайга, после успешного перехвата, расправилась со всеми, кто хотя бы теоретически мог быть связан с нами. Они прислали список казнённых предателей Рейха и династии.
*
«Предельно собран – нет, напряжён», – машинально отмечает Оберштайн, глядя на заместителя.
Руки Фернера сложены по уставу за спиной, но по положению локтей видно, что вне поля зрения шефа его пальцы переплетены и стиснуты до побелевших костяшек и хруста.
– Вы уверены?
– Уверен, – мрачно подтверждает тот, – Хауптман, Леманн, Рильке… все мои люди.
– Вы сможете восстановить агентуру?
– Остались некоторые недавно завербованные, но они, скорее всего, не пойдут на контакт сейчас. Месяц, может быть два. Сделаю, всё, что смогу, ваше превосходительство.
Оберштайн коротко кивает.
– Можете идти, Фернер.
– Я нужен вам сегодня, ваше превосходительство? – спрашивает тот, поднимая глаза на Оберштайна, вызывая у того мысль, что электронные протезы в таких ситуациях, пожалуй, в чём-то предпочтительнее, – Если вы можете отпустить меня до завтра, я буду очень вам благодарен.
– Жду вас завтра в полдень.
Наверняка, заместитель пойдёт и напьётся. Впрочем, чем будет заниматься Фернер, получив отпуск, Оберштайна не интересует.
И вряд ли ему нужно говорить, чтобы был осторожнее.
*
Восстание на Мариенбурге вспыхивает через несколько дней, бунт на Эренберге начинается через неделю, а затем к ним присоединяется Ютланд . Беспорядки в землях, подвластных Брауншвайгу и другим мятежным аристократам, начинаются так стремительно, что можно заподозрить сговор, но это не так.
– Могу предположить, что теперь они уверились в том, что находятся под надёжной защитой, и им всё позволено, – отмечает Оберштайн, и Лоэнграмм удовлетворённо откидывается на спинку кресла, но начальник штаба едва заметно хмурится: – Наши возможности не беспредельны – чем больше восставших планет, тем большую территорию нам придётся охранять, чрезмерно распыляя силы. Мы не сможем полноценно защитить полсотни планет, не говоря уже о том, что восстававшие территории бывает трудно вернуть под контроль правительства. Любого правительства.
Лоэнграмм смотрит в обзорный экран. В последнее время ему не хватает Кирхайса слишком остро, но он вряд ли кому-то может в этом признаться.
– Защита мирного населения, – наша первоочередная задача, – говорит он.
«Лучше бы оно сейчас не вызывало огонь на себя – тогда не надо было бы обращать на его защиту столь пристальное внимание».
*
– Ваше превосходительство, произошло нападение на Ютланд, – говорит он. Похоже, в этот раз, ему придётся воспользоваться методом Фернера, чтобы сохранить привычное спокойствие – за спиной, вне поля зрения Лоэнграмма, он держит себя за запястье левой руки, – один из автоматических кораблей прорвался и сбросил бомбы, в настоящий момент войска помогают в эвакуации из пострадавших районов.
– Это… – шепчет Лоэнграмм, у него не хватает слов, и тут же берёт себя в руки, – Каковы потери среди мирного населения?
– Бомбардировка произошла в районе города, так что потери около миллиона, – веско роняет Оберштайн, – по отчётам медиков, ещё около трёхсот тысяч умрёт в ближайшее время.
– Что мы можем сделать?
– Оповестить всё население Рейха о том, на что способен герцог Брауншвайг. Возможно, вам придётся посетить госпиталь для беженцев… естественно, не самых тяжёлых больных.
Лоэнграмм медленно опускает голову. Ему хватит выдержки, но боль и страдания – слишком реальны, чтобы их можно было спокойно вынести. Космический бой – это не схемы на экране. Не схемы. Но…
*
Кампания затягивается. Теперь, когда флот распределён по системам, а линии снабжения растянуты, штурм Гайерсбурга постоянно откладывается, а Брауншвайг, почувствовав слабину, угрожает террором против гражданских. В ставке гросс-адмирала Лоэнграмма – нервозная атмосфера – ко всему прочему разведданные свидетельствуют о том, что путч в Союзе Свободных Планет завершился раньше, чем можно было предполагать – не без вмешательства Яна Вэньли.
– Ваше превосходительство.
Оберштайн говорит строже и суше, чем обычно, – войска герцога Брауншвайга совершили нападение на станцию Кенигсберг.
– Пострадавшие есть? – привычно откликается Лоэнграмм, прикрывая глаза, словно от боли.
– Это был курорт. Станции такого типа не оснащены боевой бронёй, поэтому она полностью разрушена. Списки погибших уточняются.
– По примерным данным?
– На таких станциях редко бывает меньше миллиона человек, даже если делать скидку на военное время.
Просьба обернуться догоняет Оберштайна уже в дверях.
– Скажите, вице-адмирал, – Райнхард говорит почти неуверенно, – если бы я согласился с вами, тогда. Этого могло бы не быть?
– Кто знает, – отвечает его начальник штаба…
«На вас нет греха, ваше превосходительство».
… и дверь закрывается за ним.

[Гость]

А-97
Ройенталь |(/) Миттельмайер. ДвЗв бузит. Лучше преканон или самое начало канона. А-

Предупреждение: стёб, по мотивам известной иностранной литературы, с большим приветом исполнению А-46 парой комментов выше.

1410 слов

Около одиннадцати часов утра Райнхард и Кирхайс увидели вдалеке башни Нойе-Сан-Суси, а в половине двенадцатого они уже были у дверей проклятого трактира.
- Узнаете вы меня? - спросил он трактирщика, с поклоном шедшего ему навстречу.
- Не имею чести, ваша светлость, - ответил тот, ослепленный блестящим обмундированием адмирала фон Мюзеля.
- Ах, вы меня не узнаете!
- Нет, ваша превосходительство!
- Ну, так я напомню вам в двух словах. Что вы сделали с дворянином и его другом, которым осмелились около двух недель назад предъявить обвинение в сбыте фальшивых денег?
Трактирщик побледнел, ибо Райнхард принял самую угрожающую позу, а Кирхайс скопировал ее с величайшей точностью.
- Ах, ваша светлость, не говорите мне об этом! - вскричал трактирщик самым жалобным голосом. - О, господи, как дорого я заплатил за эту ошибку! Ах я, несчастный!
- Я вас спрашиваю: что сталось с этим дворянином?
- Благоволите выслушать меня, ваша светлость, будьте милосердны! И присядьте, сделайте милость.
Безмолвный от гнева и беспокойства, Райнхард сел, грозный, как судия. Кирхайс гордо встал за спиной его кресла.
- Вот как было дело, ваша светлость... - продолжил трактирщик, дрожа от страха. - - Начальство известило меня, что в моем трактире должен остановиться знаменитый феззанский фальшивомонетчик с несколькими товарищами, причем все они будут переодеты офицерами или дворянами. Время вашего прибытия, наружность ваших светлостей - все было мне точно описано...Прошу прощения, ваша светлость, что я говорю такие вещи, но в них-то и кроется мое оправдание.
- Еще раз спрашиваю вас: где этот дворянин? И его друг? Что с ними? Умерли они или живы?
- Терпение, ваша светлость, сейчас мы дойдем и до этого. Этот дворянин, ваш друг, отчаянно защищался. Его спутник, который, по несчастью, неожиданно затеял ссору с присланными солдатами, переодетыми в официантов...
- Да кончишь ли ты, палач! - крикнул Райнхард. - Где Миттермайер? Что случилось с Ройенталем?
- Отступая, как я уже говорил вам, ваша светлость, он оказался у лестницы, ведущей в подвал, и так как дверь была открыта, вытащил ключ и затворился изнутри. Все были убеждены, что оттуда ему не уйти, а потому никто не препятствовал ему делать это...
- Ну да, - сказал Райнхард, - вы не собирались убивать его, вам нужно было только посадить его под замок!
- Посадить под замок, боже праведный! Да клянусь вам, ваша светлость, это он сам посадил себя под замок! Впрочем, перед этим они с другом наделали немало дел: один солдат был убит наповал, а двое тяжело ранены. Как видно, сударь, я ошибся и задержал одних лиц вместо других, а тех, кого следовало задержать, скрылись.
- Но где же Ройенталь? - вскричал Райнхард, возмущение которого еще возросло, когда он узнал, как отнеслись власти к этому делу. - Что сталось с Миттермайером?
- Мне не терпелось поскорее загладить свою вину перед пленником, - продолжал трактирщик - и я подошел к погребу, чтобы выпустить его оттуда. Ах, сударь, это был не человек, это был сущий дьяволы! В ответ на предложение свободы он объявил, что это западня и что они не выйдет, не предъявив своих условий. Я смиренно ответил ему - я ведь понимал, в какое положение поставил себя, подняв руку на офицера имперской армии, - итак, я ответил ему, чтоготов принять его условия. "Прежде всего, - сказал он, - я требую, чтобы мне вернули моего друга в полном вооружении". Это приказание было поспешно исполнено; вы понимаете, сударь, что мы были расположены делать все, чего бы ни пожелал ваш друг. Итак, герр Миттермайер - он сообщил свое имя, хотя и был не очень разговорчив, - господин Миттермайер, несмотря на его рану, был спущен в погреб. Его друг принял его, загородил дверь, а нам приказал оставаться у себя.
- Но где он наконец?! - вскричал Райнхард. - Где Ройенталь и Миттермайер?!
- В погребе, сударь.
- Как, негодяй, ты все еще держишь их в погребе?
- Боже упаси! Нет, сударь. Стали бы мы держать их в погребе! Если бы вы только знали, что они там делают, в этом погребе! Ах, сударь, если бы вам удалось заставить их выйти оттуда, я был бы вам благодарен до конца жизни!
- Так они там? Я найду их там?
- Разумеется, сударь. Они заупрямились и не желают выходить. Мы ежедневно просовываем им через отдушину хлеб на вилах, а когда они требует, то и мясо, но - увы! - не хлеб и не мясо составляют их главную пищу. Однажды я с двумя молодцами сделал попытку спуститься вниз, но они пришли в страшную ярость. Я услышал, как они взводят курки у пистолетов.
- Так что с тех самых пор... - начал Райнхард, но к силах удержаться от смеха при виде жалобной физиономии трактирщика.
- Так что с тех самых пор, - продолжал последний, - нам, сударь, приходится очень плохо, потому что все наши съестные припасы хранятся в погребе. Вино в бутылках и вино в бочках, пиво, растительное масло и пряности, свиное сало и колбасы - все находится там. Так как спускаться вниз нам запрещено, то приходится отказывать в пище и питье всем путешественникам, которые к нам заезжают, и наш постоялый двор приходит в упадок с каждым днем. Если ваши друзья просидят в погребе еще неделю, мы окончательно разоримся.
- И поделом тебе, мошенник! Разве по нашему виду нельзя было сообразить, что они порядочные люди, а не феззанцы?
- Да, сударь, да, вы правы... - ответил хозяин. - Но послушайте, вон они опять разбушевались.

Райнхард встал и, предшествуемый трактирщиком, в отчаянии ломавшим руки, приблизился к двери в погреб.

- Великий Один! - гулко прозвучал снизу голос Ройенталя. - Мне кажется, я слышу голос адмирала фон Мюзеля...
- Вы не ошибся, - ответил Райнхард, тоже стараясь говорить громче, - это я собственной персоной, друг мой! А теперь, - обратился он к трактирщику, - поднимись к себе, и я улажу и ваши дела и свои…
Трактирщик поклонился и ушел.
- Теперь здесь только я и Кирхайс, господа, - сказал Райнхард. - Отворите нам дверь, прошу вас!
- Сию минуту, - ответил Ройенталь.
Послышался шум падающих тяжелых предметов: то были контрэскарпы и бастионы Ройенталя и Миттермайера, уничтожаемые самими осажденными.
Через секунду дверь подалась, и в отверстии показалось бледное лицо Ройенталя; беглым взглядом он осмотрел местность.
Райнхард бросился к товарищу и обнял его; затем он повел его из этого сурового убежища и тут только заметил, что Ройенталь шатается.
- Вы ранены? - спросил он.
- Я? Ничуть не бывало. Я мертвецки пьян, вот и все. И никогда еще человек не трудился так усердно, чтобы этого достигнуть... Клянусь богом, хозяин, должно быть, на мою долю досталось не меньше чем полтораста бутылок!
- Помилосердствуйте! - вскричал хозяин. - Если ваш друг выпил хотя бы половину того, что выпили вы, я разорен.
- Миттермайер не такой гурман и не стал бы себе пить то же вино, что я. Он пил только из бочки. Кстати, он, кажется, забыл вставить пробку. Слышите, что-то течет?
В эту минуту за спиной Ройенталя появился Миттермайер с лучевым ружьем на плече. Спереди и сзади он был облит какой-то жирной жидкостью, в которой трактирщик признал свое лучшее оливковое масло.
Процессия прошла через большую залу и водворилась в лучшей комнате замка. Между тем трактирщик кинулся с лампой в погреб, вход в который был ему так долго воспрещен; там его ждало страшное зрелище. Там и сям виднелись плавающие в лужах масла и вина кости съеденных окороков, а весь левый угол погреба был завален грудой битых бутылок; бочки, краны которых остались открытыми, истекали последними каплями "крови". Смерть и запустение царили здесь, как на поле брани.
Не помня себя от отчаяния, трактирщик ворвался в комнату, где сидели друзья.
- Вина! - сказал Ройенталь, увидев его. Он приподнялся было с места, но тут же снова упал на стул; силы его были исчерпаны.
- Вина! - вскричал пораженный трактирщик. - Вина! Да я и так разорен, погиб, уничтожен!
- Вот что, любезный, пригрозил ему Райнхард, - если ты не прекратишь терзать наш слух, мы всей компанией снова запремся в погребе и посмотрим, действительно ли ущерб так велик…
- А теперь, - продолжал Ройенталь, - пока мы ждем вина, расскажите-ка мне, адмирал, обо всем…
- После.
- После! А почему не сейчас? Вы думаете, что я пьян? Запомните хорошенько, друзья мои: у меня никогда не бывает такой ясной головы, как за бутылкой вина… Угасший взгляд Ройенталя внезапно загорелся, но то была лишь минутная вспышка, и его разные глаза снова сделались такими же тусклыми и туманными, как прежде.
- Любовь - это лотерея, в которой выигравшему достается смерть! Поверьте мне, любезный Мюзель, вам очень повезло, что вы проиграли…

PS Дальше, конечно же, должна следовать страшная история про прелестную белокурую женщину с цветком лилии (родимое пятно, которое есть у всех родственников Лихтенладе) на плече…

[Гость]

А-55. Магдалена/Хильда. Болезненная зависимость пополам с ненавистью. "Вы сломали мне жизнь!" - от Хильды. А+
350 слов
Хильде пятнадцать, весь мир открыт для нее. Особенно с таким другом, как баронесса фон Вестфален. Она такая, что кружится голова. Не замужем, но не одинока, не стесняется водить машину и жить так, как сама того хочет. Хильда любит бывать у баронессы в гостях. Здесь царит иной дух, иной, кажется, мир, скрывается за оббитыми шелковой тканью стенами будуара. Хильда примеряет наряды баронессы, как роли и они вместе смеются над тем, какой она могла бы быть. Фигурка у Хильды мальчишеская, угловатая, маленькие груди теряются в необъятных складках одежд. Она выглядит мальчиком, вздумавшим обрядиться в женское платье. Снимая его, Хильда ловит взгляд баронессы и неожиданно смущается, отворачивается, скрывая покрасневшее лицо. Шелест платья, горячее дыхание на шее, Хильда чувствует прикосновение прохладной руки баронессы к своей груди… и не только к груди. Пальцы скользят по нежной коже, лицо баронессы так близко, и, подставляя губы для поцелуя, Хильда думает, что может это и есть любовь.
Хильде семнадцать, куда бы она не пошла, баронесса находит ее. Предлагает подвезти, но отказа она не примет. Хильда садится в машину, смеется над предложением баронессы познакомить ее с умным юношей - ей ли не знать, что баронесса не терпит конкуренции и такая тонкая, но сильная рука на ее бедре не позволяет сомневаться в обратном. Хильда чувствует смутное беспокойство, словно что-то сжимает ее сердце, но она отмахивается от этого чувства. Нужен ли ей кто-нибудь другой, когда у нее есть такой друг. Хильда подставляет губы для поцелуя, не думая ни о чем.
Хильде двадцать, она смотрит в зеркало, пытаясь найти в нем черты взрослой женщины, которой стала. Баронесса стоит сзади, перебирая отросшие пряди на макушке. Хильда обнажена, только тонкие чулки на ногах, а баронесса как всегда в пышном платье и ее завитые локоны чуть подрагивают. Хильде тошно смотреть и на локоны, и на густо напомаженные губы, и на тонкие руки. Оттолкнуть бы ее, выгнать прочь, но Хильда только вздыхает, не в силах высвободиться из привычного плена. "Вы испортили мне жизнь, - шепчет она, - испортили мне жизнь..." Баронесса наклоняется ближе, туго накрученный локон касается хильдиной щеки: "Вы что-то сказали, моя дорогая?". "Нет" - отвечает Хильда, и послушно подставляет губы для поцелуя.

[Гость]

А-1.
Адмиралы Нового Рейха. Отпуск. Кто как хотел его провести и как провел на самом деле.

383 слова
Когда император Райнхард объявил, что отправляет весь свой генштаб на две недели в отпуск, они просто удивились, но когда он добавил, что этот отпуск они все должны провести в одном и том же приморском отеле, удивление стало беспредельным.
Все, даже Биттенфельд, лишились дара речи, и у всех, даже у Оберштайна, промелькнула перед глазами дикая несуразная картина: адмиралы, одетые по всей форме, лежат на пляже идеально ровным рядом. Но возразить никто не решился.
А реальность, ради разнообразия, оказалась куда милосерднее воображения.
Поскольку брать с собой кого-то для компании не было запрещено, Миттельмайер приехал с женой, Вален с сыном, а Айзенах со всем своим семейством. Вот и все, что могли сказать об этих троих остальные адмиралы. Хотя нет, по частенько раздававшимся взрывам хохота и счастливому детскому визгу обычно можно было определить, где именно расположились на этот раз Валены.
Ройенталь по приезде моментально закрутил роман, а к вечеру того же дня закрутил другой, после чего было заключено несколько пари о том, сколько он сумеет продержаться, не сбавляя темпа. Миттельмайру это бы не понравилось , но его в это время занимали совсем другие вещи.
Биттенфельд ,сразу же влившейся в ряды любителей пляжного волейбола, внезапно обрел невиданную популярность среди болельщиков, большую часть которых составляли дети до двенадцати лет и их мамочки.
Фаренхайт из любопытства совершил одно погружение с аквалангом, увлекся и с тех пор почти все время посвящал исследованию подводных красот.
Мюллер взял напрокат доску для серфинга, с которой вскоре научился управляться не хуже, чем со своим «Персивалем».
Меклингер на пляже появлялся редко, уделяя большую часть времени осмотру культурных достопримечательностей.
Оберштайн, по наблюдениям других адмиралов, на пляже вообще ни разу не был. И действительно, считая морские купания и солнечные ванны крайне не подходящим для себя занятием, он проводил дни в тишине и прохладе своего номера, в обществе книг, выбор которых в библиотеке отеля оказался на удивление хорош. Но после заката все-таки выходил гулять по берегу: дышать морским воздухом, слушать шум волн и размышлять.
Однажды, сильно задумавшись, он дошел до дикой части пляжа и увидел там Айзенахов в полном составе: они как раз собирались уходить и за сборами его не заметили. Но все равно решил на всякий случай впредь ограничивать свои прогулки территорией отеля.
И хотя при редких встречах адмиралы не обсуждали этого между собой, в глубине души каждый из них считал, что отпуск оказался, в общем-то, хорошей идеей.

[Гость]

А-132
Ян Вэньли/Хильдегарде Мариендорф. «Я знаю то, чего не знаешь ты».
1 769 слов

Отец не стал слушать ее возражений про учебу и отправил лечиться на Феззан, а точнее – к мятежникам в Союз, по поддельному паспорту Доминиона. Что поделаешь, ее болезнь по многим показателям лучше всего лечить по ту сторону Изерлонского коридора. Ну просто старинный авантюрный роман или скверный анекдот, это уже как посмотреть. Хильда понимает, отчего он так поступил, врачи кого угодно напугают до полусмерти, а Франц Мариендорф не хочет потерять единственную дочь. Граф никогда не пасует в трудных ситуациях, но всегда действует четко и продуманно, и этому же старается научить дочь.
Не можешь изменить саму ситуацию — значит, измени свое отношение к ней. И из своего лечения - путешествия Хильда старается извлечь всю возможную пользу. Она молода, красива, здорова и уж точно не собирается умирать, а здешние нравы, порядки и люди – превосходный материал для наблюдений. Верно и вовремя поставленный диагноз, продуманное лечение - и вскоре ей становится намного лучше.

Ей даже разрешают выписаться из госпиталя и снять частное жилье, а на процедуры приходить в назначенные дни.
Все это время она ведет записи, много читает и ощущает себя главным участником захватывающего, увлекательного и очень опасного эксперимента. Хильде интересно абсолютно все, и она с головой ныряет в новую для нее жизнь. От океана новой, непонятной пока информации страшно болит голова, но это такая ерунда. Первое, что поражает, - отсутствие давящего ощущения, не оставляющие ее на Одине, и свобода, с которой люди ведут себя.

Вот так в открытую, среди бела дня, в общественном месте, громко и четко честить свое правительство, и не бояться, что некто доброжелательный напишет донос куда следует – для нее это все равно что ведро ледяной воды на голову. Или, скажем, отсутствие на титульных листах книг грифа: «Nicht für Frauen, Jungen und Mädchen», и возможность жить так, как хочешь, не оглядываясь на мнение почтенных матрон, привыкших поучать других, как правильно жить - но при этом у каждой в шкафу хорошее кладбище и все концы упрятаны глубоко под воду.

Про медицину говорить не приходиться, серьезно болеть предпочтительнее в Союзе, тут хотя бы тебе не дадут умереть. И возможность подняться и сделать карьеру есть почти у всех, а не у ограниченного круга избранных. «Мы выжили, мы выжили, назло вам», - все еще раздается радостный, упрямый отзвук того самого побега Але Хайнесена. Здешний воздух пьянит не хуже, чем коньяк, которым угощала ее баронесса фон Вестфален, и только терпкая нота горечи: «Отчего этого нет у нас» портит ей отдых. Не бывает безупречных государств, и, помнится, старик Аристотель считал демократию наихудшим способом управления. И на солнце бывают пятна. Главное – суметь их отыскать.

Очень скоро оказывается, что это не демократия вовсе, а так – видимость одна. Коррупция в Союзе такая же, как и в Рейхе, если не хуже, военно - промышленный комплекс пожирает бюджет государства как древний финикийский идол - жертвы, политики так же лицемерны и болтливы, а в старом как мир лозунге «братство» давно и прочно заменили на «частную собственность», и среди равных есть те, кто равнее прочих.
Военная аристократия заменена финансовым олигархатом, у которого давние и прочные контакты с Феззаном. Да и носятся все они со своей демократией, поражается Хильда пришедшему на ум сравнению, как с любимым, неизлечимо больным ребенком. Они называют себя наследниками Галактической Федерации, но на деле это всего лишь попытка спрятаться от прошлого и от Рейха, который давно стал частью их самих. И чем сильнее отрицаешь свою принадлежность к чему – то или кому – то, тем вернее доказываешь обратное. Ей становится неприятно. Нельзя отнимать у людей иллюзии, как правило, это очень плохо кончается.
Вот парки здесь очень красивые, и даже чудовищные безликие небоскрёбы не способны испортить вид. Может, привезти домой пару луковиц - что им сделается от дальнего перелета, а в жизни Генриха и так не слишком много радости. Она думает о чем угодно, но не о труде по социологии, автор которого наверняка служил в разведке, потому что ничем иным невозможно объяснить чудовищно научный стиль, когда понятно два слова из десяти и то потому, что это предлоги.
Нет, этот кирпич она точно оставит на квартире, пусть кто-нибудь другой просвещается, а Хильда Мариендорф на такой подвиг сейчас неспособна. Определенно, наблюдать за людьми гораздо интереснее. И кого же сегодня назначить на роль «жертвы»? Она приглядывается к окружающим и избирает двоих: еще молодого черноволосого, взъерошенного мужчину и светленького мальчика, похожего на единорога из древних легенд.
Подходит к ним и здоровается, а через мгновение узнает в неуверенном, сдержанном человеке того самого героя Эль- Фасиля, из-за которого почти семь лет назад полетели головы в военном министерстве: виданное ли дело, сопляк, мальчишка обвел вокруг пальца опытных генералов.
Хильда настолько растеряна, что не замечает, как тяжелый том падает на ногу Яну Вэньли, но она слишком удивлена чтобы обращать внимание на такие мелочи. Как-то совсем иначе ей представлялись ей хитроумные герои. Впервые в жизни фройляйн Мариендорф хочет провалиться сквозь землю. Сил хватает только прошептать полным ужаса голосом одновременно с травмированным:

-Извините.

**************

Удивительно, но с ним, оказывается, очень легко разговаривать. Хильда прежде не слишком легко сходилась с людьми, такова плата за то, что позволяешь себе отличаться от других и плыть против течения. Общий язык найти можно с каждым, но как быть с теми, кто должен стать ближе брата и дома? Да и разность культур никуда не делась…

Но слишком велик ее интерес к этому человеку и Хильда летит как бабочка, зачарованная огнем… нет, не огнем, а какой-то завораживающей внутренней силой и светом. Когда коммодор Ян говорит о том, что считает действительно важным и интересным, от него невозможно отвести взгляд. И давно умершие люди словно оживают, будто он сам видел собственными глазами Древний Рим во время Пунических Войн, и восстание Спартака, и крестоносцев, бравших Антиохию и Иерусалим, и многие другие события. От него Хильда узнала больше об истории человечества, чем от всех своих преподавателей, вместе взятых. Он умеет объединять несовместимых людей и смог бы повести за собой, только не хочет этого. Как там сказал этот язвительный офицер в веснушках, кажется его фамилия Аттенборо: «Дружище, ты редкий лодырь».
-Мисс Хелена, - Юлиан ставит перед ней благоухающую летними яблоками шарлотку, - коммодор Ян просил передать, что задерживается. Хотите что-нибудь посмотреть или послушать?
К ней на колени плюхается упитанный, пушистый котище, который тут же начинает петь серенады. Ей скоро уезжать, а они еще так много не обсудили. С ним интересно спорить, доказывать свою точку зрения и думать. Пожалуй, впервые в жизни мужчина относится к ней как к разумному, отвечающему за свои действия человеку, а не как к богатой наследнице влиятельной фамилии, несмышленышу или объекту охоты.

[Гость]

Коммодор Ян - внезапно думает она - чем то похож на графа Мариендорфа. Нет, отец никогда, даже в ранней юности не был так доброжелателен к посторонним: жизнь в свете быстро учит осторожности. И все же наверняка они нашли бы, о чем поговорить, и от неуловимого сходства никуда не деться. А еще он напоминает большую плюшевую белку, которая жила у нее в комнате в далеком детстве. Вот только плюшевость, мягкость и уютность – космический мираж, сама же суть совсем, совсем другая. Она понимает, за что его любят друзья и не жалуют свои политики. Никто не любит по-настоящему независимых людей.
-Я подожду, - она чешет кота за ухом, - скажи, Юлиан, ты счастлив?
-Да, -мальчик пока явно не понимает, куда она клонит, - мисс Хелена, вам идет новый костюм.
Интересно, если она заявится на Один в мини-юбке, много ли кумушек лишатся чувств и дара речи? Нет, увы. Хоть здешняя одежда ей более чем к лицу, ни к чему так провоцировать гусей и рисовать на репутации жирный прочерк.

-Спасибо, - воспитанник коммодора настолько обаятелен, что губы сами собой складываются в улыбку, - ты не боишься за него?

Мысленно Хильда благословляет лень и полное отсутствие честолюбия у Яна Вэньли. Иначе у Рейха не осталось бы шансов на победу. Подумать только, если прибавить к уму и дальновидности чуть больше хитрости, желания проявить себя и подняться наверх любой ценой… картина получается настолько жуткой, что девушка ощущает холод посреди теплого дня. Никакой вы не плюшевый, пока еще коммодор Ян, это удовольствие предназначено только для своих. Как жаль, что мы по разные стороны Коридора. Я бы могла… ну нет, не хватало еще почти влюбиться вообще-то во врага своей страны. Хотя временами ей видится в его взгляде что–то, чему сразу не подберешь имени, то же самое притяжение. Кажется, что от напряжения между ними воздух вот-вот начнет искрить. Но нет, нет и еще раз нет!
-Я же его жду, -мальчик, нет, уже юноша разливает по тонким фарфоровым чашечкам крепкую заварку, - и Адмяурал, -кот тычется мокрым носом куда-то ей под ухо, - тоже. Их обоих нельзя бросить.
«О нем есть, кому позаботиться, - облегченно понимает Хильда, - и ему есть, куда возвращаться».
-Это кто меня собирается бросать, - раздается откуда-то из прихожей несколько усталый голос, - Юлиан, что за упаднические настроения?
Юноша отшучивается, подхватывает кота и исчезает. Какой тактичный ребенок. От волнения разом пересыхает в горле.
- Я слышала, - наконец находит она подходящие слова, - ваше правительство в очередной решило отправить войска штурмовать Изерлон?
Там, в неоглядной черноте космоса, погибают тысячи и тысячи людей, чьи имена становятся лишь строчками в статистике потерь. Прежде Хильда переживала только за своих, но сейчас, когда и на этой стороне она обрела друзей, - теперь становится страшно и за них. Кто-то должен остановить это безумие.
-Вы правы, мисс Хелена, - она досадует на себя, надо же, произнесла последнюю фразу вслух, - иначе его остановят радикально.

Неожиданно все становится неважным. Может статься, что Хильда больше никогда в жизни его не увидит. А это слишком страшно – никогда не увидеть этого нелепого и безмерно сильного человека, никогда ему не улыбнуться. Ну нет, лучше сделать, а потом ругать себя, чем не сделать вообще ничего. В Хель все, и если уж падать – то самой, добровольно шагнуть с обрыва, если уж идти против чужих, нелепых установлений и границ - так с радостью и наслаждением. И как знать, быть может, то, что доставляет вам наслаждение, покажет саму вашу суть, и то - а так ли высок был ваш обрыв? Она делает шаг вперед и кладет руки ему на плечи.

-Постарайтесь уцелеть, - Хильда не узнает собственного голоса, - коммодор Ян Вэньли. Нет, вы именно уцелеете, - продолжает она и бережно касается сухой, жилистой ладони, - я знаю то, чего ты не знаешь.
-И что же вы знаете, - говорит он растерянно, но пальцев не отнимает, -мисс Хелена?
-У вас большое будущие, - как же хочется самой поверить в эти слова, - и вы доживете, слышите меня, доживете до конца этой войны и будете ходить к внукам в школу, рассказывать как брали самую неприступную крепость в мире. Считайте меня,- не надо, не надо делать еще шаг, ты же будешь потом жалеть, - кем–то вроде норны, господин почти контр- адмирал.
У него мягкие губы и уверенные, теплые, умные руки, которые словно оберегают тебя от всех бед этого мира. И о том, что произошло дальше она никогда в жизни не жалела.

[Гость]

А-62. Оберштайн | Райнхард и другие. Оберштайн - учитель или воспитатель в детском саду. АУ, юмор приветствуется

905 слов

Обращаться с детьми Оберштайн не умел, иметь с ними дело не любил, а если говорить откровенно, то ему никогда и не приходилось, но отказать в просьбе женщине, у которой он уже несколько лет за очень умеренную плату снимал комнату, он не мог. Так что теперь предстояло целый день отработать воспитателем в детском саду.
Завтрак прошел относительно нормально, Оберштайн успел всего пять раз проклясть все на свете и десять раз подумать, что его голова взорвется, если этот гвалт сию секунду не прекратится.
В конце концов, нянечка унесла всю посуду, протерла столы, и дети получили возможность заняться, чем сами хотят, а Оберштайн, убедившись, что голова все еще цела, принялся за ними наблюдать.
Он сразу понял, что с девочками проблем не возникнет. Во-первых, их оказалось всего две, а во-вторых, обе они вели себя на удивление спокойно.
Одна, с длинными светлыми волосами, собрала все деревянные тренажеры по завязыванию шнурков, разложила их перед собой на столе и теперь с явным удовольствием расшнуровывала и зашнуровывала, меняя шнурки местами. Молча. Просто чудо, а не ребенок. Хотя вначале Оберштайн подумал, что она какая-то уж слишком пришибленная.
Другая, тоже светловолосая, но коротко стриженная и очень похожая на мальчика, скакала верхом на лошадке-качалке. Время от времени она громко кричала «Но! Вперед!» или, наоборот, «Тпру!», но это еще вполне терпимо.
Мальчишек было гораздо больше, и только один из них, вроде бы наполовину китаец, тихонько рассматривал книжку с картинками. Остальные поделились на две большие группы: около игрушечной железной дороги и около странной архитектурной конструкции, которая, на взгляд Оберштайна, больше всего напоминала собачью будку, но была объявлена крепостью.
В «крепостной» команде верховодил один малец, светловолосый (не брат ли какой из девчонок?) и с шилом в одном месте. Когда он объявил себя королем, Оберштайн подумал было, что тут-то и начнутся проблемы, но остальные охотно приняли этот факт и даже согласились изображать свиту.
Проблемы начались, когда другой, разноглазый, выкрикнул, что он самый сильный и ловкий рыцарь. Тут же из второй группы послышалось:
— С какой-то стати? – и вперед вышел мальчишка с копной каштановых волос и с довольно самоуверенной физиономией (впрочем, физиономии у этих двоих были одна другой под стать).
Оберштайн пожалел, что невнимательно слушал, когда квартирная хозяйка объясняла, кого как зовут. Сейчас пригодилось бы.
Окликнуть, хотя бы и без имен, Оберштайн уже никого не успел. Они сцепились, как кошка с собакой, он кинулся разнимать, и его самого чуть не сбили с ног. Но все-таки ему удалось растащить их и расставить по разным углам, откуда они тут же начали показывать язык, сперва друг другу, а потом, уже совместно, лично Оберштайну.
Он решил на это не обращать внимания, раз уж сделать ничего нельзя. Тем более, парочка их приятелей, тоже белобрысых (где их столько набрали-то!), смотрели друг на друга, мрачно насупившись. Пока Оберштайн сверлил их обоих внимательным и грозным взглядом, чтоб даже не думали драться, две мальчишеские группы как-то незаметно распались, перемешались, и новая драка не заставила себя ждать.
Слово за слово, и вот уже двое швыряют друг в друга пластмассовые кубики, оба кубика попадают прямиком в голову третьему мальчишке, расположившемуся на ковре с несколькими машинками.
Черт! Оберштайн бросился туда, присел перед мальчишкой на корточки и спросил зачем-то:
— Как тебя зовут?
— Адальберт, — тихо ответил тот, в глазах у него стояли слезы, но он не плакал.
Оберштайн кивнул и перешел к более насущным вопросам.
Когда он разговаривал с Адальбертом, помогал ему подняться, усаживал на диван, давал попить воды и все такое, маленькие бандиты вели себя смирно, как будто чувствовали, что дело серьезное. Но как только незадачливые кубикометатели заняли оставшиеся свободные углы, все вернулись к своим делам, то есть, принялись сходить с ума, кто во что горазд.
Какой-то рыжий худой и юркий пацаненок подкрался к длинноволосой девочке и дернул ее за эти самые волосы. С другого конца комнаты к нему тут же двинулись недавний «король» и его «оруженосец»(еще один рыжий, но оттенок другой).
Третью за последний час драку Оберштайну все же удалось предотвратить. Свободных углов не осталось, да вроде, и ставить туда этих пока не за что, поэтому их он усадил за стол, не слишком близко.
Но стоило только ему отойти, и друзья-приятели оказались рядом. Он сделал им замечание, они неохотно расселись, как он велел.
После этого Оберштайн вернулся к своему (хотя бы на этот день) столу, и тут же к нему подошел мальчик с волосами, чересчур длинными для мальчика.
— А можно порисовать? – спросил он.
Вопрос поставил Оберштайна в тупик.
— Воспитательница разрешает нам рисовать, — продолжал мальчик, — и бумагу дает, и карандаши. Они вон в том ящике лежат.
Он пальцем показал нужный ящик. Оберштайн заглянул туда почти с опаской: внутри действительно были бумага и цветные карандаши. Он вынул пачку листов и столько карандашей, сколько смог захватить за раз, и протянул мальчишке.
Ответом ему был удивленный взгляд, и это могло означать только одно – обычно бывает не так. Но Оберштайну уже все равно, по правде говоря, он бы сейчас что угодно отдал за пять минут тишины и покоя.
Мальчик пробормотал:
— Спасибо, — и наконец отошел.
Оберштайн видел, как он аккуратно положил бумагу и карандаши в центр «детского» стола, потом взял себе один листок, выбрал, какие цвета ему нужны, и принялся рисовать.
Как ни странно, художественными принадлежностями заинтересовались и другие, сначала те, кто уже сидел за столом, потом те, кто играл неподалеку, наконец, почти вся группа увлеченно шуршала листами и скрипела грифелями.
Тут Оберштайну пришло в голову, что «арестантов» из углов пора отпускать, стоять они уже устали, это было ясно хотя бы потому, что никто не показывал язык и не корчил рож.
Пока эти четверо наперегонки бежали к столу, Оберштайн посмотрел на часы. До конца дня оставалось еще очень много времени.

[Гость]

А-46. Любые герои. Я видел сон

378 слов

Он никогда не видел снов.
Нет, сны ему конечно снились, как любому человеку. Во снах звучали людские голоса и шелестела листва деревьев, громыхал гром или шаркали по старому паркету тапочки сиделки. Ветерок с моря пах водорослями, шевелил его волосы и оставлял горьковато-соленый привкус на губах, под пальцами ощущалась шершавая, шуршащая бумага старинных книг или гладкий экран современного комма, собака, тихонько скуля, тыкалась в ладонь влажным носом, и жесткая шерсть вокруг мочки немножко щекотала руку, и пахло чуть-чуть псиной и остро, четко - преданностью. Звуки, запахи, вкусы, прикосновения - все было в его снах, и он долго считал, что "видеть сны" - это просто оборот речи. Ведь обычными глазами видеть можно только днем.
Люди вокруг часто рассказывали друг другу, что они видят во сне. Особенно слуги. И в их рассказах не было ничего такого, что он не мог бы почувствовать в своем сне.
Он понял, что что-то неправильно, лет в десять, не раньше. Девушка в парке подняла лицо к небу и сказала своему спутнику: "Вчера я видела во сне звезды. Они были совсем близко". К звездам нельзя было прикоснуться, у них не было ни звука, ни запаха (это тогда; сейчас Пауль знал, как могут пахнуть звезды - пластиком панели управления, липким страхом астронавигатора, у которого это первый бой, кислородной смесью защитного костюма - и собственной ненавистью к тем, кто заставил звезды так пахнуть). Звезды не могли сниться. Что-то было не так. Или с той девушкой из парка, или с ним.
Очень быстро он выяснил, что не так - с ним. Как всегда. Он не видит во сне, хотя наяву функция восприятия и обработки визуальных образов полностью восстановлена, даже усилена. Врач объяснял про вестибулярные ядра продолговатого мозга, пучок Грациоле, частичный перекрёст волокон зрительного нерва и думал, что сама форма объяснения - сухо, точно, в профессиональных терминах - это форма его уважения к пациенту. Он-то знал, сколько операций, процедур, экспериментальных восстановительных методик, новых операций - сколько боли, надежд, разочарований, воли и упорства понадобилось этому человеку, которого уже в десять лет невозможно было назвать ребенком, чтобы можно было обсуждать проблему отсутствия визуальных образов в его снах.
- Вот так. Просто вместо "я видел сон" говорите "мне приснилось".
Пауль ответил после паузы.
- "Мне приснилось" означает, что что-то происходит само, без моего решения и контроля. Я буду говорить, как раньше. Я видел сон.

[Гость]

А-2 Адмиралы Нового Рейха. На пляже. Н+

465 слов

По особому мнению Оберштайна, следовало убить того нехорошего человека, который подсунул кайзеру древнее, ещё на Терре сочинённое, не иначе, пособие по управлению и работе с персоналом. И никакие увещевания, что это, мол, книжка для владельцев малого и среднего бизнеса, на Райнхарда не подействовали. Он уже вычитал, что для поддержания дружеской атмосферы в тесном коллективе, а также для снятия рабочего стресса, не худо бы хоть иногда перенести не особо важное совещание в неформальную обстановку. Вместо офиса, скажем, в кафе. Или в парк. Или на пляж... О! На пляж.
— Сегодняшнее заседание переносится на пляж! — сообщил воодушевлённый новой идеей кайзер обалдевшим от такого выверта адмиралам. — В неформальную обстановку.
Адмиралы, конечно, ничего не сказали — приказы кайзера не обсуждаются. Но посмотрели очень выразительно. Даже Оберштайн.
И вот теперь они сидели в кружок на соломенной подстилке, разложенной на мягком песке в двух шагах от линии прибоя, под немилосердно палящим солнцем. Сидели, между прочим, в полной форме, цвет которой для посиделок на пляже ну никак не подходил.
Заседание не клеилось, и неудивительно:
— Кто же ходит на пляж в военной форме! — не выдержал, наконец, Вален.
Это явно был намёк на административный просчёт кайзера, и Оберштайн, в подобных намёках видевший едва ли не начало государственной измены, тоном, от которого всем резко стало прохладнее, поинтересовался, в чём же, по мнению Валена, ходят на пляж.
— В шортах, — не растерялся тот. — В плавках. Или без плавок. Но не в плащах же!
Обладатели плащей выразительно покосились на него, но абсолютным большинством признали разумность этого замечания.
Райнхард нервно потеребил медальон. Ему стало грустно от осознания, что он сам и его подчиненные настолько погрязли в военной рутине, что уже забыли, в чём ходить на пляж.
«Кирхайс, если бы только ты был жив! — подумал он. — Если бы ты был жив, до такого бы не дошло!».
И решительно взялся за исправление ситуации, потребовав, чтобы адмиралы немедленно вспомнили, в чём и с чем ходят на пляж.
— С пивом! — последовало авторитетное мнение Двойной Звезды.
— Или без пива, — жёстко добавил Оберштайн.
Ройенталь высказался в том смысле, что тот, кто приходит без пива, может ходить без плавок.
— С лосьоном для загара, — сказал Меклингер.
Следующее авторитетное мнение Двойной Звезды гласило, что лосьон этот Меклингер будет пить сам.
— С надувным мячом, — сообщил Фаренхайт.
Биттенфельд выдал что-то вроде «кто к нам с мячом придёт, тот мячом и получит», и предложил нормальный волейбольный мяч. Или баскетбольный — им больнее, если попасть по оберштайновским плавкам...
— С надувным матрасом! — заявил Лютц.
— С полотенцем, — вздохнул Мюллер. — Хотя бы с полотенцем...
Кайзер величественным жестом поднялся на ноги и стряхнул песок с плаща.
— Итак, — провозгласил он, — заседание продолжится завтра. Собираемся на этом же месте в это же время. При себе каждому иметь: плавки, полотенце, пиво... — он покосился на Биттенфельда, потом на Оберштайна, и добавил, — ладно, так уж и быть, надувной мяч. И лосьон для загара.
Он помолчал секунду, потом вспомнил что-то и радостно добавил:
— И панамку!

[Гость]

А-71. Оберштайн/(|)Юлиан Минц. AU-постканон. Воспоминания о Райнхарде, сравнения. "Упорствующий в заблуждении - виновен дважды". А+

Автор не уверен в соответствии заявке и вообще сильно сомневается. Не знает, что заставило его это выложить.

667 слов

Премьер-министр Нового Рейха просматривал присланный из военного министерства материал.
Материал. Прекрасное обтекаемое слово. Как еще назвать файл, подпольно распространяемый среди радикально настроенных студентов университетов, встроенный в рядовое учебное пособие по астронавигации? Кому придет в голову, что двойной клик по безымянной звезде № 44 767 на карте звездного неба запускает такую бомбу? Даже Вольф некоторые записи из этого файла видел впервые. Например, документальные фото расстрела «мужчин семьи Лихтенладе» - трех мальчишек, старшему не больше четырнадцати, младшему, как сообщил диктор, только что исполнилось десять. И крупным планом - совершенно детское лицо, распахнутые в испуге глаза, слезинка на щеке. Чем-то неуловимо напомнил Феликса. Кажется глаза похожи. Бесстрастный голос за кадром: «Если бы решение принималось хоть на месяц раньше, Теодорих фон Кольрауш, мужчина из семьи Лихтенладе, мог бы остаться в живых». Чччеерт, фон Кольрауш…
А что осталась запись последних слов Бергенгрюна, предназначенных императору Райнхарду, для него стало сюрпризом. Он-то их помнил, точно, дословно. Но Вольф так же точно знал, что в официальный рапорт их не внесли - никто не решился, их и слышали всего пятеро. Но кто-то из этих пятерых записал, составил отдельный рапорт и выслал по другим каналам. И вот теперь бесстрастный голос с экрана произносил эти слова. «За верность вы награждаете наказанием и смертью. Вы лишились верных и блестящих адмиралов. Адмирала Кирхайса. Адмирала Ройенталя. Вы наверное одиноки теперь. Но если это то, чего вы хотите, можете продолжать в том же духе». Звук выстрела, на экране фото Бергенгрюна заливает кровь, надпись: «Адмирал Бергенгрюн покончил с собой выстрелом в висок 16 декабря 2 года, в день смерти адмирала Ройенталя».
Голос диктора: «Не только верные соратники адресовали свои последние слова великому императору. Достойные враги также вспоминали о нем в свой смертный час». И новая картинка - адмирал Альянса Бьюкок на капитанском мостике, салютует зрителю коньяком в бумажном стаканчике. Явно техническая запись с узла связи «Брунгильды», в уголке экрана бортовой номер флагмана и координаты - звездная система Марр-Адетта. Старик говорит о равных друзьях или господине и слугах. Тост за демократию. Запись обрывается. Бесстрастный голос сухо сообщает: «По приказу императора окруженный, но не сдавшийся флагман «Рио-Гранде» был расстрелян в упор».
Самым страшным в этой записи было то, что в ней не было лжи. Бесстрастный голос перечислял факты, называл императора величайшим военным гением, картинки на экране сменяли друг друга, ни в одном эпизоде не приводилась недостоверная или хотя бы оценочная информация. Вестерланд - маркиз Лоэнграмм отдал приказ, но флот не успел, Вермиллион - император Райнхард лично был на передовой, Марр-Адетта - им было предложено сдаться, Третья Тиамат, Лигница, Четвертая Тиамат, Астарта, Изерлон, Амлитцер, Гайерсбург, Рагнарек, Рантемарио, снова Изерлон, второй Рагнарек, снова Рантемарио… эффект достигался не искажением фактов, а просто - их количеством. «Величайший военный гений» - эта фраза уже к середине материала начинала звучать как «кровавый маньяк и массовый убийца». Особенно сейчас, через десять лет мирной жизни. Великолепно сделанный агитационный материал. Премьер-министр нажал кнопку комма.
- Здравствуйте, адмирал Оберштайн. Так и знал, что вы на работе. Я посмотрел присланный вами файл. Великолепно сделанный агитационный материал. Я также прочитал приложенную аналитическую справку. Вы считаете, источник - бывшее Правительство Баалатской автономии? И даже возлагаете ответственность лично на Юлиана Минца?
- Да, господин премьер-министр. Я уверен, что это именно та «историческая статья», якобы для работы над которой Минц ушел в отставку два года назад. Все было срежиссировано великолепно, два срока, новые выборы. Но вы помните – я высказывал императрице свои сомнения.
- Да, помню. Императрица была несколько резка тогда. «Упорствующий в заблуждении виновен дважды». Она уверена, что Минц собирает материалы только по адмиралу Яну Вэньли, распорядилась открыть часть архивов, даже состоит с ним в переписке. Но все-таки, судя по отсутствию конкретных фактов в аналитической справке, прямых указаний на виновность Минца в данном случае вы не нашли?
- Мы продолжаем работать. Скоро смогу представить императрице и вам, господин премьер-министр, доказательства, достаточные для ареста и обвинения.
- Проверьте также, откуда получены использованные в материале факты. Имперские архивы, информационные хранилища министерств и Адмиралтейства. Частные архивы при необходимости.
- В этом нет нужды. Я знаю это точно. Это архив военного министерства. Я сам передавал эти файлы Юлиану Минцу.
Вольф молча нажал кнопку отбоя.

[Гость]

А-125. Юлиан | призрак Яна. «Есть домовые, есть водяные, есть вагонные, а я теперь - изерлонный».

398 слов

Завтра они покинут Изерлон, и отправятся домой, на Хейнесен. На Хейнесен – домой. Домой. Домой. На Хейнесен.
Может быть, если повторить это тысячу или хотя бы сотню раз подряд, станет легче. Но Юлиан не в том состоянии, чтобы проверять. Веки и вообще голова у него сейчас почему-то намного тяжелее обычного, а ноги, наоборот, чересчур легкие, так что довольно трудно переставлять их в нужном направлении, а не как попало.
Смутно вспоминается, что весь этот день он был очень занят и не мог толком поесть. Значит, виски, который он пил вместе со всеми «В последний раз за наш Изерлон» пришелся практически на пустой желудок. Понятно.
С такими мыслями Юлиан заходит к себе и сразу видит сидящий на столе призрак адмирала Яна. Рука сама взлетает к виску – отдать честь. Призрак только улыбается и качает головой, мол, ни к чему это.
Юлиан кивает, соглашаясь, ни к чему. Садится на кровать. Он помнит, что собирался лечь, но адмирал приходит так редко…
Странно, раньше он приходил, когда Юлиан думал о делах или разбирал его записи, а сейчас в голове, как назло, пусто.
Из каких-то невероятных глубин памяти всплывает фраза: «Алкоголь – друг человека», а потом обрушивается целая лавина образов: адмирал Ян, и сам Юлиан, и их дом на Хейнесене, тогда еще правда дом… потом домом стал Изерлон… а теперь…
Юлиана вдруг прорывает. Впервые за, пожалуй, слишком долгое время. И он говорит, говорит как-то обо всем сразу, сперва тихо, потом вообще почти не слышно. Но адмирал его слушает и понимает. Адмирал…
— Не представляю, как смогу жить где-нибудь еще, не здесь, — совсем не разборчиво шепчет Юлиан. — Похоже, я уже стал как те духи места, в которых верили древние. Помните, адмирал? Есть домовые, есть водяные, есть вагонные… а я теперь – изерлонный. Точно. Я – дух.
От этого вывода Юлиану становится даже легче.
— Я – дух, — повторяет он. – Духа надо позвать, посадить в шляпу и увезти с собой. У меня нет шляпы… но есть берет.
Берет лежит на столе, рядом с призраком адмирала Яна. Юлиан подходит и забирает его. Адмирал наблюдает за этим молча, но, вроде бы, одобрительно.
Юлиан кладет берет на пол, и говорит:
— Юлиан Минц, а Юлиан Минц, иди сюда!
Одного раза ему кажется мало, и он произносит то же самое еще дважды. Потом поднимает берет, и аккуратно, словно боясь вытряхнуть из него что-то ценное, переносит на тумбочку.

После этого он ложится на кровать прямо поверх покрывала и засыпает.
Призрак адмирала Яна еще долго глядит на него, сидя на столе.

[Гость]

А 101 Ройенталь/Оберштайн. От любви до ненависти - один шаг, обратно - столько же.

492 слова

Доказательства вины Оберштайна собраны в единый файл, можно высылать. Факты местами спорные, но при должной подаче они сработают, а нужное оформление информации Миттермайер гарантировал. Упирался, конечно, но в дилемме «друг или польза государства» выбрал всё-таки друга.
Но Оскар медлит. Просит у секретаря кофе, ждёт желаемое, потом перематывает на начало «инфо-бомбу».

…Пауль фон Оберштайн ему когда-то понравился. Было что-то родное, интуитивно понятное в его замкнутости. Не испытывfет эмоций? Наивные! Если человек не показывает чувств, то не значит, что их нет. Есть, ещё какой силы! Он по себе знает. Оскар потянулся к этому человеку, с ним тоже было просто и понятно. Не как с Миттермайером, с тем легко и радостно. А с этим было интересно. Но трудно.
Трудности накапливались исподволь.
Сначала они просто спорили, пытаясь найти понимание. Потом стало важным отстоять свою точку зрения. Далее это стало самоцелью. Оба учили риторику, оба опытны в искусстве спора, но сами не заметили, как перешли на запретные приёмы. В бою как в бою…
Упрямство и негибкость разрушили не одну дружбу, а что делать с ненавистью они тоже хорошо знали. Ненавидели. Взаимно…
Всё, довольно! Ожидание – трусость. Зашифрованное хитрым ключом, письмо с «начинкой» уходит адресату.
Так нужно. Так правильно.
Оскар закрывает глаза

«В любой пьесе три обязательных акта – пролог, развитие, кульминация, - думает он, сцепив пальцы привычным замком. – Письмо ушло, Волк его получит, и… Что дальше? Ход Оберштайна».
Пауль…: Он найдёт нужные слова. Выстроит их в стройную, логическую конструкцию – как всегда. Но кайзера не убедит. Потому что связи с непонятной, фанатичной силой в любом случае подозрительны, а уж если вплести сюда гибель адмирала Кирхайса…
Кирхайс – это удар поддых, это жестоко и по больному, но иначе ситуацию не переломить. Кайзер тоже виноват - он тогда согласился с доводами советника. Согласился. И сейчас ему этого не простит.
Будет суд.
Оскар поводит плечами как от мороза – знает он этот суд. Большой, светлый, полупустой зал. Люди – свои, чужие, причастные и посторонние. Слова. Слова кайзера. А Пауль… Пауль смолчит. Или скажет «все мои действия были на благо государства» и больше ничего. Но судить-то его будут за другое, «госизмена» - очень удобное прикрытие. А потом…

Непрошеными отрывками возникает из памяти расстрел клана Лихтенладе, и Оскар вздрагивает. Но усилием воли режиссирует дальнейшие события, и к стене выходит Пауль. Сам, жестом отказывается от повязки. Выстрелы... Высокий худой человек ломается в коленях и поясе, падает. Оскар мысленным усилием подходит. Всё как обычно - в крови лежит изломанная кукла.
И всё…
Больше никаких споров, ссор. Ничего уже не сказать, не доказать. Не наорать на этого упрямца. Даже в коридоре его не встретить, не кивнуть в приветствии…
Ничего…
Никогда…
Некому…
«Великие боги, что же я делаю!!!» – едва слышно стонет Оскар.

Бергенгрюн врывается с такой скоростью, будто штурмует губернаторский кабинет. Замирает, недоумённо смотрит: адмирал Ройенталь даже в бою редко голос повышает, а уж по селектору – впервые.
- Связисты передали, что я им переслал?!
- Да. Адресат уже прислал подтверждение.
Оскару становится душно.
- Линию с Митермайером, срочно!!!
- Невозможно, - разводит руками адмирал, - «Беовульф» только что ушёл в пространственный прыжок.