Внелимиты

[LoGH One String]

В комментарях к этому посту выкладываются внелимиты - исполнения заявок, превышающие 300 слов. В посте с заявкой при этом автор дает ссылку на свой комментарий здесь (именно на комментарий, содержащий сам текст), а здесь размещает ссылку на пост заявки.
Исполнения выкладываются анонимно.

Флуд в теме запрещен. Она предназначена только для размещения исполнений.

Оформление комментария:
1. Номер тура, номер заявки и ее содержание.
2. Ссылка на пост заявки.
3. Количество слов.
4. Текст исполнения, спрятанный под MORE.

Внимание, изменение в правилах оформления внелимита: теперь, кроме номера тура и заявки, следует размещать ещё и ссылку на пост заявки.

запись создана: 18.04.2012 в 22:19

@темы: организационное

Comments

[Гость]

О-47. Лоэнграмм | Лоэнграмм. "Миррор, миррор". Встреча императора с собой же, но в другой вселенной. ООС, H!, AU, продолжение

668 слов

Через десять минут кайзер уже почти выбился из сил. Тяжело дыша, он прислоняется спиной к стене. Воздух кажется упругим и горячим, словно вокруг полыхает адское пламя, про которое говорят терраисты. Райнхард знает, что все еще жив и даже не ранен вовсе не благодаря своим бойцовским качествам и даже не по прихоти госпожи удачи, а попросту потому, что двойнику нравится играть с ним, как коту с мышью. Не раз и не два лезвие кинжала останавливалось на волосок от его тела, но, словно в насмешку, уходило прочь, вспоров рукав мундира или срезав прядь волос.
- Как же ты умудрился захватить власть? – двойник явно желает побеседовать. – Ты же не умеешь сражаться сам? Я взглянул на твои бумаги, - кивок в сторону письменного стола, - почему они еще живы? Те, кто спорит с тобой? Ройенталь был казнен по моему приказу, когда я заметил, что он стал слишком много задумываться о своем месте в моей империи, а следом за ним отправился и Миттермайер, который попытался защитить своего приятеля.
- Я – не такой как ты, - шепчет Райнхард, немного отдышавшись, - и не такой как Рудольф Гольденбаум…
- Рудольф – щенок! – презрительно шипит двойник. – Он так и не смог достичь всего, что планировал. Его идиотский закон об охране генетической чистоты… Лучше бы он заботился о том, как промыть простолюдинам мозги вместо того, чтобы заглядывать в их постели! Ими же так просто манипулировать… - теперь он смеется, но холодный взгляд льдистых глаз остается все тем же, способным посоперничать с морозами на Капче-Ланке.
Райнхард молчит, не желая спорить с… С собой? Но признать это – значит, признать и то, что в нем тоже есть этот холод, эта презрение к другим людям, эта жестокость… Откуда-то из глубины памяти всплывает имя – доппельгангер. Кажется, появление этого демона сулит человеку скорую смерть? Теперь усмехается уже сам кайзер – он не боится смерти, а вот мысль о том, что двойник заменит его, заставляет Райнхарда вздрогнуть.
- Продолжим? – у самого лица вновь проносится кинжал. – А то что-то мы заскучали.
Машинально Райнхард отклоняется назад. Лезвие рассекает тонкую золотую цепочку, что вместе с медальоном выбилась из-под мундира во время сражения. Звон упавшего металла заставляет обоих Лоэнграммов повернуть голову, чтобы понять что произошло. Двойник оказался быстрее и первым поднял медальон.
- Немедленно отдай! – требует Райнхард. Теперь и в его глазах появляются искорки ярости. – Я приказываю!
- Ну, надо же, - двойник удивлен. – Оказывается, и ты можешь говорить так, как положено истинному правителю. Что там такое? – он открывает крышку и… гневно захлопывает ее. – Мразь!
- Это мое… - Райнхард не успевает закончить, потому что оказывается притиснутым к стене сильным ударом двойника. – Отд… - кайзер хрипит, поскольку его горло оказывается стиснутым воистину железными пальцами.
- Этот… - с губ двойника слетает грязное ругательство. – Он осмелился украсть то, что принадлежало только мне. И Анхен сбежала с ним, бросив меня… Но они не успели далеко убежать, ты знаешь? Я догнал их и убил. Обоих. Собственной рукой, - он забрасывает медальон в камин, где стараниями слуг уже разожжен огонь.
Райнхард почти теряет сознание от нехватки воздуха, но медальон… «Кирхайс, Аннерозе… простите меня». В своей руке он ощущает клинок, что уже нагрелся от тепла его тела, клинок, который должен уничтожить демона.
- Я – не такой как ты, - повторяет он собственные слова и всаживает лезвие кинжала в сердце двойника.
Тот отступает на шаг, удивленно и одновременно торжествующе улыбается и падает на пол, а Райнхард бросается к камину и, обжигая руки, достает из него драгоценный медальон.

Часы бьют полночь. Их мелодичный звон заставляет кайзера прийти в себя.
«Нужно убрать тело. Эмиль? Нет, он еще ребенок. Тогда Оберштайн? А он поверит, что это не я? - Райнхард оглядывается туда, где лежит труп двойника.
Тело доппельгангера становится призрачным и медленно исчезает, а поразивший его кинжал падает на пол с серебряным звоном. Теперь о случившемся напоминают только порезы на мундире Райнхарда, да темные пятна копоти на золоте медальона. Но и то, и другое можно быстро убрать.
Райнхард подходит к письменному столу и видит сообщение о том, что губернатор Новых Земель, адмирал Ройенталь поднял мятеж против кайзера.
- Нет, здесь не будет так, - произносит император вслух. – Я должен поговорить с Ройенталем. Завтра же лечу на встречу с ним.

[Гость]

Вольфганг Миттермайер /(|) Оскар фон Ройенталь. AU, преканон; вместо того, чтобы идти к Мюзелю, Ройенталь устроил другу побег, и удрал вместе с ним в Альянс.

500 слов

Новый командир не нравится Оскару. Не сильно старше, но недавно получил в командование полк. И старается, сволочь, старается. Или просто ему не глянулся новичок. А ведь нынешний рядовой ещё недавно был в сравнимом с ним чине...
Ройенталь украдкой смотрит на друга, тот косит хитрым глазом: мол, «включай дурака», начальство изволит гневаться.
Начальство меж тем восседает за столом и вещает:
- Полк «рыцари Розы» - это не сброд, это…
- Витрина! – перебивает его Ройенталь, и в его голосе злая горечь – Витрина, герр Шенкопф! Мы, аристократы, нужны здесь только дрессированными.
Вальтер фон Шенкопф встаёт, обходит стол и останавливается напротив наглеца.
- А если и так, - спокойно смотрит в глаза, - Разве это повод бить пилотов?
- А разве «спартанец» - разрешение на хамство?
- Даме? - хитро смотрит Вальтер фон Шенкопф.
- Нам! – упрямо – Оскар фон Ройенталь.
- Хм…

***
Виртуальная схема «Брунгильды» висит над проектором, Шенкопф «протыкает» прозрачный борт ладонью и указывает в сплетение коридоров.
- Если мы вынырнем здесь, то остаётся только сюда – и сюда, а там уже каюта этого безумца.
- Врагов нельзя обесценивать, - парирует Ройенталь, - Император Райнхард умён.
- Но недавнюю гибель Кирхайса он нам не простит, - качает головой молча наблюдавший доселе Меркатц, - Лучше бы не было того выстрела.
- Мне что, стыдиться успешной атаки? – возмущается Миттремайер и переглядываются с Аттенборо – с Оскаром он поссорился в споре и ещё не помирился.
- Стыдиться не нужно, - негромко говорит Ян, - Но адмирал Кирхайс был его близким другом, а теперь Льва не удержит ни Оберштайн, ни Фаренхайт. Он уничтожит нас.
- А приглашение? – вклинивается Юлиан. – Он же сказал, что выслушает того, кто пробьётся и дойдёт.
- Выслушать - не значит сделать, - командующий мнёт в руках берет.
- Это шанс, - бодро отвечает ему Шенкопф.
- И его стоит использовать, - это Ройенталь, - Но план должен быть иной. Мы атакуем с разных направлений. Да, Вальтер, челноков должно быть два. Чтобы не знали наверняка, в какой группе пойдёт Юлиан.
- Пойду я, - качает головой Ян Вэнли.
- Нет!
Командующий и его «начштаба» - они смотрят друг другу в глаза, и ни один не хочет уступать. Наконец разноцветные, моргнув, осторожно отводят взгляд – в сторону, на равных.
- Это неразумно, мой адмирал. Случись вам погибнуть, нам будет сложно без вас.
- Тогда вы подхватите… знамя.
- Нет! Вас никто не заменит. А я и Миттермайер пойдём в группе Юлиана. Миттермайер?
Вольфганг разводит руками – ты во мне сомневаешься?
- Я тоже - с вами, - требует Вальтер, - Мальчика нужно беречь.
- Он солдат, генерал Шенкопф. Такой, как мы все.
Новый поединок взглядов, но теперь уступать никто не собирается.
- Прекратите! – требует Меркатц, - Все споры – потом. Юлиан?
- Конечно, иду, - кивает тот и смотрит на Яна. - Нет, адмирал, останьтесь, прошу вас. Господа?
- Не две, а три группы, - «держит лицо» Шенкопф, - И я тоже могу сказать… этому. Если дойду. И Каспер.
- Отлично, генерал, - улыбается ему Ройенталь – он всегда так улыбается перед боем – Расскажем императору о… демократии.

[Гость]

ОО-89. Погибшие адмиралы. После смерти возвращаются к живым в обличии котов. А-

387 слов

Сиамский кот брезгливо понюхал варёную курицу в миске и поднял взгляд на Фернера.
«Вы что, полагаете, будто я стану это есть? — вопрошал этот взгляд. — Вы не перепутали меня с собакой?»
Антон поёжился. От этих голубых кошачьих глаз, казалось, видевших его насквозь, ему иногда становилось не по себе.
— Ну, извините, шеф, — сказал он коту. — Но вам ли предъявлять претензии к меню? Не вы ли вчера открыли холодильник и спёрли оттуда слабосолёную сёмгу?
Кошачий взгляд сделался ещё недвусмысленнее, и Фернер понял, насколько он не прав. Да, конечно. Не спёр, а позаимствовал на ужин. Потому что сам Антон задержался и не имел возможности покормить кота в положенное время. Извините, был не прав, больше не повторится.
Кот выразительно отвернулся от миски и прошествовал прочь, гордо задрав длинный тонкий хвост с заломом на конце. Далматин, только что изображавший крепкий сон под столом, немедленно проснулся и помчался подъедать забракованный котом завтрак. Фернер пожал плечами и, пробормотав «Как пожелаете», направился к выходу.
У входной двери сидел кот. Меланхолично вылизывал лапу с чёрной подушечкой и, казалось, был всецело поглощён этим занятием. Услышав шаги, он на мгновение прервался, посмотрел на Фернера и снова вернулся к умыванию.
— И как я должен это понять? — поинтересовался тот. — Вы что, не желаете, чтобы я уходил?
Кот дёрнул ухом.
«Понимайте, как хотите».
— Нет, шеф, боюсь, если я скажу, что не явился на важную встречу только потому, что мой кот этого не одобрил — меня не поймут, — вздохнул Антон, открывая дверь.
Кот прошмыгнул в образовавшуюся щель и степенно зашагал к ожидавшему Фернера автомобилю.
Через двадцать минут езды, когда стало ясно, что кортеж свернул куда-то не туда, водитель остановил машину на обочине.
— Ничего не понимаю! — признался он. — Кажется, кто-то сбил данные навигатора в компьютере, и в машинах сопровождения заодно...
— Так перенастройте его, — процедил злой как сотня йотунов Фернер, оглядываясь на кота, расположившегося на соседнем сидении.
Кот имел настолько невинный вид, насколько вообще может казаться невинным сиамский кот. У Антона не было сомнений в том, кто автор диверсии, но кто бы ему поверил? Какой спрос с кота?..
По окончании войны с навигатором, многократно превысив допустимую скорость, они уже подъезжали к месту назначения, когда прогремел взрыв. Над кварталом взвились клубы дыма.
Теракт. И если бы Фернер не опоздал...
Он покосился на кота.
— Получается, вы спасли мне жизнь, шеф?..
Кот демонстративно зевнул и улёгся на сидении, всем своим видом показывая, что он просто кот и просто спит.

[Гость]

ОО-85. Патричев | сын | семья | любые другие герои. Адмирал выжил, вышел в отставку и живет тихой мирной жизнью. “Папа, а ты тоже был героем?”

394 слова

- Папа, - спрашивают дети Федора Патричева, - а ты тоже был героем?
Патричев только улыбается в ответ.
Ну какой же он герой? Вот, например, адмирал Ян – этот да, герой, его даже по телевизору показывали. Или вон адмирал Аттенборо – герой, самого Биттенфельда за нос водил. Или генерал фон Шенкопф – вот уж точно герой, лично в каждой рубке участвовал, и всегда живым возвращался. С адмиралом Ройенталем один на один сражался. И даже победил бы, наверное.
А Патричев разве герой? Он просто хорошо свое дело делал. Потому что время такое было, что делать надо было хорошо.
Он и делал. Через десятки битв прошел, до адмирала дослужился.
А потом война взяла и закончилась.
И договор мирный подписали, и народ с Изерлона по домам распустили – у кого, конечно, дом остался.
И вернулся адмирал Патричев на Хайнессен, вошел в здание космопорта с чемоданом, и остановился.
Дальше-то куда?
Думал адмирал, думал, и тут увидел Марию. Тогда он, правда, ещё не знал, что она Мария, но уже увидел, что у неё коса до пояса и нос курносый.
Она стояла, щурясь от бьющего в окна солнца, и рассматривала табло с расписанием рейсов. Солнце так хитро светило в окна, что оставалось либо стоять в его лучах, либо отойти, лишившись возможности видеть расписание.
Посмотрел на неё Патричев, и подошел ближе. Как раз солнце закрыл.
Повернулась красавица к нему, посмотрела и улыбнулась. И Федор улыбнулся.
- Вы, - говорит он, - на рейс не опоздали ли?
- Нет, - ответила она, - Я жениха жду.
- Жаль, - помрачнел Патричев, - а я вот вас кофе хотел угостить.
- А я и не возражаю, - говорит девушка, - Рейс жениха задерживают, так что давайте испытаем судьбу. Если через полчаса рейс не объявят – то идем пить кофе.
И Патричев, - уж на что он был не склонен делать другим гадости, - очень-очень захотел, чтобы рейс задержали. Неудобно, конечно, перед людьми, жених-то не один в челноке летит, но уж наверное, потерпят чуть-чуть. Ведь и адмирал Патричев, наверное, заслужил у судьбы немного милости?
Рейс задержали.
И они пошли пить кофе.
Её звали Мария, она звонко смеялась, и совсем-совсем не слышала до этого об адмирале Патричеве.

А потом, спустя много лет, дети вернутся из школы, где прошли военную историю и отыщут в учебнике папину фотографию, и начнут спрашивать:
- Папа, папа! А ты тоже герой?
Адмирал Федор Патричев улыбнется и ответит:
- Ну да. Немножко.

[Гость]

Погибшие адмиралы. После смерти возвращаются к живым в обличии котов. А-

386 слов

Дворцовые часы бьют полночь.
Дверь спальни неслышно приоткрывается, и в щель проскальзывает кот необычной золотистой масти. За ним, отставая менее чем на полшага, появляется еще один, ярко-рыжий. Третий гость крупный, с гладкой короткой шерстью и странной, почти квадратной головой. Далее почти одновременно появляются темный полосатик и изящный белый пушистик. Пятый замечателен темными пятнами у носа, которые придают ему одновременно и смешной, и грозный вид. У шестого крепкие лапы и редкая для котов шоколадная шерсть. Следующий кот изящный, угольно-черный с разноцветными – левый голубой, правый темно-оранжевый – глазами. Замыкает процессию серый с белыми бакенбардами. У него тоже необычные глаза – очень светлые и взгляд будто в себя.
Бесшумно ступая, все девять осторожно шествуют мимо кровати, на которой дремлет молодая женщина, и подходят к маленькой детской колыбельке обитой шелком и кружевами, закрытой сверху пологом, похожим на балдахин.
Цепляясь коготками за шелковую обивку, золотистый карабкается наверх, и, добравшись до края, заглядывает внутрь. В колыбельке спит полугодовалый малыш, и зверек смотрит на него со странным вдумчивым и растроганным выражением на мордочке. Потом поворачивает голову и делает приглашающий жест хвостом. Усатая компания дружно следует примеру своего предводителя. Первым наверху оказывается рыжик и мордочка его сияет от восторга. Затем над колыбелькой возникает черная голова и тут же почтительно склоняется. Следующим цели достигает белый, но отреагировать на представившуюся его глазам картину не успевает. Тот, который с пятнами у носа, неудачно цепляется, кружево на обивке рвется, и несчастный неловко шлепается на ковер. Падение практически беззвучно, однако спящий ребенок шевелится, вздыхает во сне. Женщина мгновенно просыпается и включает слабый ночник.
Но долей секунды раньше ночные визитеры прыскают в разные стороны, прячась кто куда с достойной их племени стремительностью.
Императрица Хильдегарде встает с постели и подходит к колыбельке принца Александра-Зигфрида. Сын спит спокойно, мама поправляет подушку, одеяльце и улыбается самой себе: «Надо же, привидится такое!», - а потом ложится, выключает ночник и засыпает.
Коты вылезают из-под кресла, из-за тумбочки, из-под штор, из-за высокой спинки стула… Золотистый ловко выбирается из складок балдахина, спускается на пол, а затем бесшумно запрыгивает на постель Хильды и несколько минут внимательно смотрит на спящую. Потом, подойдя к краю, смотрит на своих спутников, собравшихся внизу, и решительным призывным жестом поднимает правую переднюю лапу. Сотовариши дружно повторяют его жест, хвосты вздымаются трубой, кончики подрагивают от воодушевления.
А потом четверо рассаживаются вокруг кровати императрыцы, остальные пятеро окружают колыбельку ребенка и, обвив хвостами лапы, все замирают подобно древнетеррианским статуэткам.

[Гость]

ОО-94. Райнхард. Примерять форму Альянса.

417 слов

Его Превосходительство Райнхард фон Лоэнграмм сделал пометку на очередном листе с эскизами новой военной формы и уже не в первый раз покосился на пару черных пакетов, которые оставил на стуле вышедший пять минут назад Люкке. Было уже поздно, но до коронации оставалось меньше двух месяцев - а он еще не утвердил проект нового обмундирования Рейхсфлота, военной и гражданской полиции,
Форма обязательно должна была быть более удобной и красивой, чем старая. Будущий кайзер просмотрел не только предложения ведущих художников и дизайнеров Рейха, но и посмотрел отобранные фройляйн Мариендорф отрывки из древней военной кинохроники - космофлот старой Земли, Армия Черного Флага, Галактическая Федерация, времена первого кайзера Рудольфа... Он не собирался брать за образец ни один из мундиров того времени, - разве что поменять или ликвидировать какие-то детали в предложенных ему эскизах.
А может быть, что-то стоит перенять у побежденного противника? Внешне Райнхарду не нравилась форма Альянса, но он решил еще раз присмотреться к ней - а заодно и примерить.

Короткая темно-зеленая куртка была удобна, особенно для физической работы, но знаки различия... и как они в них не путаются? Мелко, однообразно и просто некрасиво. Шарф - хорошая вещь, но какая-то легкомысленная - то ли дело строгий воротник-стойка! - да и цвет непрактичный. Светлые. почти белые брюки - ну уж это, пожалуй, самое непрактичное в форме Альянса. К тому же разный цвет куртки и брюк "разрезАл" фигуру надвое, и военные с неидеальным силуэтом будут выглядеть в этой форме весьма невыигрышно.

Лоэнграмм надел зеленый берет. Без сомнения, симпатичный головной убор... но несерьезно как-то он в нем выглядит. Говорят, Ян Вэньли любит спать прямо на мостике, закрыв лицо таким беретом. Но у него самого, как-никак, другой стиль командования.

Во втором пакете была парадная форма Альянса. Синий галстук, остальное всё белое - рубашка, китель с золотыми пуговицами, брюки. Ну что ж, неплохо, но слишком похоже на гражданский костюм. И вообще, зачем разделять парадную и повседневную форму? Современные технологии позволяют сделать форму красивой, удобной и прочной одновременно.

Его будущее Величество вновь облачился в имперский мундир и достал из папки заведомо положенный сверху лист.
Нет, все же черное с серебром он оставит. Строго и нарядно, - к тому же и армия, и гражданские привыкли к этой расцветке.
Но этот проект Меклингера еще предстоит довести до ума в ближайшие дни, - например, пусть Эрнест нарисует более легкие и удобные плащи для трех флот-адмиралов. Взгляд Райнхарда упал на красную штору-"маркизу" с золотой бахромой. Вот, примерно такие складки. И пусть только попробуют возразить!
Лоэнграмм совсем по-мальчишески хихикнул и нажал кнопку селектора.
- Кисслинг, разбудите шофера. На сегодня всё, выезжаем.

[Гость]

ОО-2. Адмиралы Нового Рейха. Игра в "Мафию". "Наступает ночь, просыпается мафия..."

336 слов

— Наступает утро, город просыпается. Господа, с прискорбием сообщаю вам, что этой ночью мы понесли страшную утрату: министр обороны был зверски убит мафиози... А потом явился маньяк, изнасиловал и расчленил уже мёртвое тело с досады, что не может убить его сам. Так что заглянувший проверить у Оберштайна документы комиссар застал только кровавые ошмётки... Доктор был очень занят и не успел его спасти. Герр военный министр, покажите вашу карту.
— М-дааааа, — протянул восхищённый Кесслер, — впервые на моей памяти мафия и маньяк, объединившись, с первого же выстрела уложили проститутку!
— Значит, маньяк у нас явно Биттенфельд, — заметил Вален.
— Почему это я?!
— Ну, кто ещё мог бы изнасиловать и расчленить Оберштайна?..
— Ты, например! Сам же говорил, что у тебя рука своей жизнью живёт.
— Кстати, да, — изрёк Миттермайер, — я слышал какое-то подозрительное шевеление с этой стороны...
— Потому и слышали, что рука живёт своей жизнью.
— Внимание, вопрос — мог ли Вален расчленить Оберштайна одной левой?..
— Мог бы, но Биттенфельд справился бы быстрее — у него для этого есть две левые руки.
— Так кто же маньяк, Вален или Биттенфельд?
— Скорее, Айзенах — он как-то подозрительно молчит.
— Он всегда молчит.
— Господа, вы должны вычислять мафию.
— Мафии много, маньяк — один, — отрезал Ройенталь. — Линчуем маньяка — сократим количество трупов за ночь вдвое. Значит, его вычислять выгоднее.
— Внимание, вопрос: кого линчуем, Валена или Биттенфельда?
— У меня есть вопрос получше, — хмыкнул Лютц. — С кем спала проститутка?
— Её же убили.
— Вот потому я и спрашиваю, с кем спала убитая проститутка. Дело пахнет некрофилией.
— Хотите сказать, что проститутка спала с маньяком?
— Я не понимаю: а если шлюха спит с маньяком, он может её убить?
— Не знаю. Приличные проститутки не спят с маньяками.
— Давайте вздёрнем Биттенфельда. Пусть им с покойным министром обороны будет хорошо вместе.
— А если он мирный?
— Не бывает мирных тигров.
— А если я вообще комиссар?!
— Вот линчуем — и узнаем!
— Господа, кто за суд Линча над адмиралом Биттенфельдом? Семь... Восемь... Адмирал Фаренхайт тактично воздержался. Фритц-Йозеф Биттенфельд торжественно вздёрнут гражданами на фонарном столбе... Кстати, он был комиссаром. Биттенфельд, покажите вашу карту, чтобы город не сомневался в гражданской сознательности своих жителей. А теперь наступает ночь. Просыпается мафия...

[Гость]

Кирхайс / Аннерозе. АУ. Кирхайс пережил выстрел Ансбаха, и у них с Аннерозе наконец происходит объяснение.

2582 слова.

Начало

По чести говоря, врачи ни за что не ручались. Уходили от ответа или отвечали недомолвками, а единственный, кто мог бы преспокойно припереть к стенке хоть главного корабельного медика, этого почему-то не делал. Сжимал губы, обжигал взглядом – но в ту же минуту взгляд его превосходительства командующего становился виновато-растерянным, как будто он – слыханное ли дело – чувствовал, что не имеет права. А может только сидеть у себя или расхаживать по коридору – в общем, ждать.
Командующий осваивал трудную для себя науку ожидания, пока флагман не слишком торопливо двигался к Одину. Столица, силами верных адмиралов, была взята – и только новости оттуда могли вызвать на лице командующего, теперь фактического правителя, короткую улыбку.
Он кивал, прислушиваясь к словам, искаженным помехами. Он отослал даже своего начальника штаба, выделив тому отдельный быстроходный курьерский корабль, как и собирался, чтобы остаться на флагмане один. Только он, и его лучший друг, и врачи, которые ни за что не ручаются. И команда корабля, само собой, но их он сейчас не считал.
Он звонил или читал донесения, и только на один номер старался даже не смотреть: код комма в его особняке, в комнатах графини Грюневальд.
Но однажды, когда оставался только день пути до столицы, она позвонила сама. Внутри него что-то сжалось, будто он был когдатошним десятилетним мальчиком, а не полководцем, уже захватившим власть. Хотя он мог поручиться, что никогда в детстве не боялся сестры. А сейчас почему-то было страшно.
Но сестра посмотрела на брата долгим взглядом, и он выдохнул с облегчением, столько было в том взгляде привычной любви. И еще той жалости, какую он позволял ей одной.
– Тебе уже сказали?
– Да, мне рассказали всё.
Он не стал спрашивать, кто – это разумелось как-то само собой, он по-прежнему немного злился и не мог отказать себе в удовольствии поручить всё именно начальнику штаба. Потом стоило разузнать, как именно все прошло.
– Не беспокойся, – торопливо проговорил он, – теперь все хорошо. Врачи сообщили мне, наконец, обо всем. Опасности больше нет, а послезавтра мы уже будем на Одине, там лучше медицинская аппаратура. Он будет почти совсем здоров, – он будто извинялся, будто уговаривал сам себя.
– Хорошо, – кивнула сестра, родная, бесконечно любимая и прощающая сестра. – Я поняла тебя, Райнхард. Я приеду.
Он опустил глаза. Чего ему стоило раньше понять, что самые дорогие люди принадлежат не только ему?
И даже не сразу понял, что она не отключила связь, а снова зовет его, повторяя имя.
– Я знаю, ты беспокоишься. Но ты же сам мне сказал, так что ложись и спи, прошу тебя. Тебе нужны будут силы, когда ты вернешься, если я вообще что-нибудь могу знать об этом, – одной рукой она сжимала ткань платья, зря надеясь, что он не заметит, а другую подняла перед собой, как бы желая коснуться брата через экран и космос.
– Хорошо, сестра, – он кивнул с почти легким сердцем. Совсем легко там стало бы только от новости, что друг очнулся – он был готов в тот же миг броситься в палату, встать на колени, и снова, снова просить прощения. Он приходил как-то ночью, долго стоял и смотрел, пытаясь представить себе, что мог бы так же стоять не перед медицинской капсулой, а перед таким же в точности гробом, но это было совсем другое.
Но Аннерозе должна была поговорить с ним первой, как только медики скажут свое "можно". Недолюбливая медиков, сейчас он следовал их указаниям даже чересчур тщательно.
Аннерозе будет первой, это справедливо. Он решил так и стиснул кулак.

*
По правде говоря, он не чувствовал себя таким уж больным. Было легко и до странности приятно, так что он не открывал глаза и лежал, чувствуя веками мягкий свет.
В какой-то момент он подумал, что умрет, и даже не испугался, потому что это казалось правильным. А теперь ему казалось, будто между той минутой и этим днем совершенно не прошло времени. Врач сказал, что они уже в столице, в центральном имперском госпитале, и медикам понадобилась вся осторожность, так как в себя приходить он начал еще на корабле. Он кивнул, но до конца так и не поверил. Недели пути ничем не остались в памяти, хотя врач словно надеялся весь разговор, что он вспомнит о чем-то. Он хмурил лоб и честно пытался, но не выходило.
Куда лучше выходило лежать и ни о чем не думать, будто бы он на самом деле умер и больше от него ничего не потребуется. Он ведь выполнил долг до конца.
Но частью себя он знал, что еще потребуется, еще придется думать, что-то говорить и что-то делать, особенно когда придет Райнхард. А тот не мог не прийти – таким уж был человеком, и оставался таким, какие бы вещи ни происходили.
Но пришел не Райнхард. Пришел... другой.
Пришла.
Госпожа Аннерозе вошла в дверь палаты, одетая просто и скромно, как простая женщина, а не как графиня. Он ни разу не видел ее такой, она никогда не покидала дворец, чтобы носить что-то кроме домашних платьев и вечерних нарядов, а то единственное лето, хранимое в шкатулке памяти, тоже связывалось только с домом. А сейчас перед ним была незнакомая женщина, незнакомая даже при том, что он сразу узнал ее. Ни у кого еще в Империи не было таких золотых волос, кроме его госпожи и ее брата.
Она откинула капюшон еще в дверях и подошла ближе. Он смотрел на нее, и опять то узнавал, то не узнавал. Казалось, его сердце должно сейчас из груди просто выпрыгнуть, но оно билось почти совершенно ровно. Врач наказал ему быть осторожным, но двигаться и так было нельзя, а вреда его здоровью его госпожа не причинит.
Подойдя, она присела на край его постели. Ее губы и глаза при этом не улыбались, но она выговорила:
– Рада видеть тебя живым. И скоро увижу здоровым. Хорошо, что ты не видел, как переживал Райнхард.
Он улыбнулся – и тому, что был рад ее видеть, и тому, что она в первых же словах сказала про Райнхарда. Хотя странное дело – он знал, что еще должен быть нужен, и его служба не кончена, раз он не умер, но не чувствовал этого полностью. Ему надо было сделать какое-то усилие, чтобы все стало как раньше, а сил на это не было – только лежать и ни о чем не думать, потому что не думать непривычно и очень легко. И он подумал, а стоит ли усилие трат. Он уже взрослый, и если удастся поговорить с ним – как взрослые... Друг должен будет понять. Или он должен будет попробовать понять друга. Три недели без памяти, похоже, для него и правда не прошли даром.

[Гость]

Продолжение

Она о чем-то кратко рассказывала: то о столичных аристократах, то о прибытии флота, ночном и пугающем, то о новой выставке, где недавно была с дорогой подругой баронессой. Она впервые куда-то выбралась за целый год, пояснила она со смущенной улыбкой.
Он кивал и слушал. В ее словах была целая большая жизнь, старая и новая. Именно эта жизнь ему больше всего нравилась в новой ей.
Улучив момент, когда опять прозвучало имя – первый министр, как и ожидали все, жалко, он не видел еще газет, – он задал вопрос:
– Это он попросил вас?
– Нет. Я пришла сама, потому что хотела побеседовать с тобой раньше, Зиг.
В палате установилась тишина. Он как будто не верил после увиденного и мелькавшего в мыслях, что она может хотеть говорить с ним и о таком.
– Моя госпожа... Аннерозе, – неуверенно проговорил он и запнулся, не зная, как выразить то, что давно обдумывал.
Она посмотрела на него долгим и немного печальным взглядом.
– Ты сейчас захочешь сказать, наверное, что любишь меня?
У него перехватило дыхание. Он не сказал бы в точности, чего ждет – поцелуя, пожатия ладони, просто признания или какой-то ласки из тех фильмов, какие тайно смотрели рядовые и младшие офицеры. Он тоже смотрел парочку таких фильмов из интереса, когда конфисковывал у подчиненных диски.
Но она не сделала ничего этого. Она продолжала сидеть рядом, чтобы он мог видеть ее ясно и близко, молчала и не двигалась. А он как будто забыл про все, чего мог хотеть. Жена, дом, сын – все это оказывалось той же картинкой из детства, где матушка ждет папу со службы, готовит сытный ужин, а потом хлопочет по дому, пока супруг возится в цветнике. Только у жены были светлые, золотые волосы. И сейчас ему это показалось вовсе нелепым – соотносить госпожу Аннерозе с матерью. А у него совсем не такая жизнь, как у отца – даже если он и не знал, сжимая в ту ночь руку друга, в каких сферах ему потом придется вращаться и принимать решения. Они с его госпожой очень отличались от тех картинок, и он теперь это ясно видел.
– Я хотел это сказать, – он не заметил, как уверенно употребил прошедшее время. Сердце заболело, но это было терпимо. И еще он не знал – правда ли там внутри что-то болит, или все дело в душевной привязанности.
– А я должна была бы что-то ответить, – отозвалась она. – Я думала об этом, но... не могу. Я не могу ответить, люблю ли тебя. Слишком плохо я тебя знаю, настоящего тебя, Зиг. Я даже в Райнхарде не уверена точно, но мы чувствуем друг друга, мы родная кровь. В моей груди бьется два сердца.
Он сделал движение рукой – и не закончил, рука упала плетью. Но она верно поняла жест.
– Да. Ты. И он. По крайней мере, так было. Но... ты заметил, верно, что у нас с тобою – не так?
Его сердце пропустило удар. Он все заметил давно, конечно же, но почему-то это не было для него важным – а важны были мечты и сны, после которых было приятнее просыпаться. Когда она во сне брала его за руку и склоняла голову ему на плечо, как жена, он бывал почти совсем счастлив. Хотя знал, всегда ведь знал, даже пару раз говорил себе.
Он посмотрел на нее, и она встретила его взгляд.
– Прости, – сказала она очень тихо.
Ее лицо казалось таким же спокойным, как обычно. А он даже разочарования почти не чувствовал, не то что злости.
Она всегда оставалась с ним, как прекрасный образ, как память. Он придумал себе идеальную прекрасную даму, как она придумала себе рыцаря, отвечая на ласки развратного старика. О ней было хорошо мечтать по вечерам, сочинять картинки из будущей жизни, делая вид, что эта жизнь отмерена вперед на десятки лет. Она была его внутренним голосом, она помогала ему остаться самим собой на войне, хотя он многое видел и делал. Но от нее бы он это скрывал.
Должно быть, ей тоже похожим образом помогала сказка о нем. Но принцессу спас из плена совсем другой рыцарь, принцессин брат, будущий король. Тот сделал так, как и обещал, обещав еще и принцессу в жены лучшему другу – ведь братья на сестрах, известно, не женятся.
Только вот в сказках никогда не спрашивают рыцаря и принцессу, нужна ли им теперь такая награда. А тут принцесса не дождалась вопроса, ответила сама.
– Я... не могу винить вас. Признаюсь, я и сам не слишком хорошо знаю вас.
– А я еще нужна ему. Знаешь, какие-то вещи меняются. А какие-то нет. Просто не могут.
– Знаю, – назвать ее "госпожой" больше не выходило. – Одни вещи меняются, другие нет.
Он и правда изменился, сам того не заметив. Нельзя было сказать, что это было плохо, хотя не было и хорошо. Это просто было – как звезды и космос, как золотые волосы брата и сестры, к которым он несмотря ни на что оставался привязан.
Она отвела от лица выбившуюся из прически прядь и еще раз посмотрела на него особенным долгим взглядом.
– Мы же друзья, правда?
– Я никогда от этого не откажусь, – его ответ был честным.
– Быть может... когда-нибудь, – она начала неуверенно и не договорила, а настаивать он не стал.
Она наклонилась к нему – он-то думал, что сам должен будет наклоняться к ней, она ведь не такая высокая, ниже своего брата на полголовы. А вышло так, что он лежит и едва может от слабости шевельнуть рукой. Она наклонилась к нему и поцеловала в лоб, а потом, совсем легко, в губы. Наверное, таким бывает первый поцелуй, который у всех случается в детстве, как раз в том возрасте, когда рыжий мальчик впервые увидел ее и испугался такой красоты.
Справедливо, что его первый поцелуй принадлежит ей. Он-то уже успел понять, что и как должны делать влюбленные мужчина и женщина, но она должна была получить только самое чистое.

[Гость]

Окончание

В момент поцелуя он закрыл глаза на секунду-другую, почти моргнул. А теперь снова смотрел на ее лицо, ощущая грусть. Она отстранилась и вздохнула сама, а затем повела плечами, словно стряхивая с них надоевший груз. Он подумал, что так должно выглядеть расставание с прошлым и с детскими снами. Ему и в голову не пришло считать таким грузом себя, потому что он совсем на нее не злился. Ведь в ее глазах тоже была та самая светлая грусть.
Она прикоснулась рукой к его груди, невесомо и почти ласково, стараясь не навредить повязкам и трубкам.
– Я думаю, у тебя все будет как надо, – она улыбнулась, как раньше. – А теперь спи, пожалуйста. Я ничего в этом не понимаю, но врачи мне объяснили.
Он кивнул. Ее улыбка согревала сердце, хотя было по-прежнему немного больно, и он даже хотел попросить ее задержать руку над сердцем ненадолго, еще только на пару мгновений. Но он знал, что так не следует поступать.
Она еще немного посмотрела на него, повернулась и вышла, тихо притворив дверь.
У нее будет настоящая и взрослая жизнь, и если он думал, что любил ее – то все верно в том, что она достойна жизни и света.
Это справедливо. Он снова закрыл глаза и стал думать, что ему делать дальше.

*
По правде говоря, об этом новом назначении говорили много и разного.
Все сходились на том, что любил, конечно, господин первый министр верного друга – некоторые на этом "любил" усмехались особым, гнусным образом – но дружба дружбой, а понимал, что править двое никак не могут. Так что получил Кирхайс гросс-адмиральский плащ, первым из недворян за всю пятисотлетнюю без малого историю Империи, и с почетом был назначен на окраинные территории – те самые, которые удержал от бунта.
Дальше мнения, само собой, разделялись. Кто-то говорил, что без интриг и коварства не обошлось, кто-то возражал, что все совершилось по самой что ни есть доброй воле – а кто-то, из усмехавшихся гнусно, сравнивал это с отсылом опостылевшей фаворитке, которой отсыпали от щедрот земель и сомнительный титул. Обязательно вспоминали, что гросс-адмирал – из простых, стоит за народ, и не с тем ли связана ссора. От первого министра герцога Лоэнграмма почти что все ждали только хорошего, но хорошее бывает, известно, разным. А про ссору шли слухи из космофлота – брат жены племянника, как водится, служил, слышал и передал. Но точно не знал никто, да и не слишком хотелось – зато всегда находился повод почесать языки.
Сплетничали и люди светские, какие еще остались на Одине после неспокойного времени, гражданской войны и переворота. Изрядно поредевшее "приличное общество" оглядывалось на премьерский дворец с опаской, передавая слухи и новости полушепотом. Шаткость их положения уже не позволяла той беззаботной веселости, и ни одного бала в лучших домах не случалось с самого сентября, или даже с последних дней августа.
Не принимали участия в скудных развлечениях только некоторые, среди них женщина, которая неплохо знала причины из достоверных источников. И причины казались ей настолько простыми и даже скучными, что хотелось что-нибудь натворить. Потому что сидеть, сложа руки, и наблюдать она не любила.
Баронесса фон Вестфаль подняла голову и задумчиво посмотрела в небо, уже положив ладонь на дверцу своего автомобиля.
Ей еще не приходилось бывать инкогнито на окраинах, и путешествие имело все шансы получиться занятным. А еще опасным, конечно – но баронесса недаром ездила на охоту наравне с мужчинами своего круга, и весьма недурно стреляла.
Она улыбнулась и покачала головой. Баронесса не во всем и не всегда понимала свою подругу, дорогую графиню Аннерозе, и в этом тоже не могла понять. Сама она привыкла держать то, что дается в руки – и теперь точно своего не упустит. Еще и зная, что скоро все их титулы не будут стоить в новой империи даже ржавой рейхсмарки.
Садясь за руль и уверенно ведя машину по одинским улицам, баронесса вспоминала юношу – еще совсем не гросс-адмирала, только недавно представленного ей вместе с его талантливым другом и покровителем.
И улыбалась, прикидывая, во сколько обойдется небольшое путешествие, из которого ей не хотелось бы возвращаться.

[Гость]

ОО-88. Пилоты истребителей (имперские). "Я звезда на две минуты - всю оставшуюся жизнь..." (с)

416 слов

Желтые, белые, голубые, красные, зеленоватые... Как их только не именуют: фонарики, свечки, лампочки; со дна атмосферы звёзды кажутся тёплыми и домашними. На них так приятно смотреть, прогуливаясь с милой девушкой, горничной или сиделкой; звезды можно считать, вычислять время по их движению, искать в ночном небе созвездия и вспоминать, почему же их так назвали. В пространстве звёзды совсем другие, яростные и жаркие — или холодные, чёрные, мёртвые. Как и мы.
Выстрел разворотил обшивку. Мороз, ужас, боль, страх. Глаза матери. Смерть.
Ничто.
Поначалу была только тьма, густая и вязкая будто масло. Где свет, где конец тоннеля, где всё? Пустота страшно давила на уши, чернота заливала глаза и рот, мрак сдавливал голову стальным обручем. В непроглядной мгле по одной загорались искры. Там, здесь, повыше, ещё повыше, пять, десять, сто... Мириады искр закружились, то рассыпаясь точками, то собираясь в большущий шар.
- Ты кто?
Кто я? Пилот Империи, погиб, защищая рейх, кайзера и так далее.
- Добро пожаловать в полк, дружище, - хором говорят искры.
- Кто вы?
- Пилоты. Эй, работёнка найдётся новенькому?
- Непременно, - солидным басом гудит искра сбоку и чуток слева. - Расскажи нам, как тебя занесло в небо, парень.
Я хотел быть учителем. Преподавать в школе алгебру с геометрией, открывать детям строгий мир чисел, теорем, графиков; меня призвали, выучили летать и швырнули в пекло. Через два месяца мне стукнуло бы целых двадцать, если бы не тот чёрт с пушкой, который меня достал в лоб.
- Ну что же, - вздыхает искра. - Ты достойно послужил кайзеру.
- Молодец, - подхватывает другая. - Знаешь, ты был звездой!
Что за чушь? Звездой я бы стал, если бы горел в небе, а меня всё-таки сбили в космосе.
- Ты неправ. Каждый из нас — звезда, когда умирает.
Какие-то искры позади меня одновременно откашливаются и запевают. Обычные, ничем не примечательные голоса, уже отвыкшие от приказов и смачной ругани, они поют, что мир прост и понятен в детстве, что за любой мечтой взрослый видит горечь, за любым стремлением ввысь нас подстерегают смерти. «Я — звезда! На две минуты: всю оставшуюся жизнь...»
Они что, утешают себя этой наивной песенкой?
- Нас, пилотов, много. Понадобится — призовут ещё больше, мы всего лишь расходный материал, нас не жалко. А знаешь, кем мы станем, когда этой Вселенной придёт конец?
- Неужто звёздами? - смеюсь я.
- Точно! Вокруг нас будут летать планеты, на них родится новая жизнь, люди дадут нам имена, прозвища, потом выйдут в космос и станут нами. Пилотами. Правда, станут!
Надо же, я — будущая звезда. Забавно.
А сколько нужно всего пилотов, чтобы заселить звёздами ту Вселенную?

[Гость]

ОО-22. Дасти Аттенборо | любые персонажи. Почему у вас в анкете указано "разведен"? Желательно Н+

433 слова.

7й год по новому имперскому календарю.
Новый главнокомандующий Вооружённых Сил Баалатской Автономии вошёл в здание генерального штаба лихо откозыряв часовым на входе. Те были ошарашены: новое начальство прибыло на своих двоих. Нельзя сказать, чтобы Дасти Аттенборо этого не планировал – последний квартал он прошёл пешком намеренно, но и дотуда его довезло такси, а не служебный автомобиль. Вице-адмирал поднялся в свой кабинет, и не успел там толком расположиться, как услышал стук в дверь:
- Да-да, не заперто.
На пороге появился начальник штаба.
- Командующий! – вице-адмирал Мураи выглядел недовольным. «Как обычно!» - подумал про себя Дасти. – Я думал, что новое назначение добавит вам хоть сколько-нибудь серьёзности, но, видимо, ошибся. Сначала вы при официальном вступлении в должность отказались от повышения в звании, а сегодня эта выходка с приходом пешком. Вы подорвёте свой авторитет.
- Помилуйте, ну о каком повышении речь, - Аттенборо картинно развёл руки в стороны и закатил глаза в потолок, - Юлиан нами вообще в лейтенантских погонах командовал, и ничего. А что пешком, так, когда под твоей командой полторы тысячи вымпелов, вызывать служебный автомобиль – это слишком пафосно, вы не находите?
Мураи покачал головой. Видно было, что он отнюдь не согласен, но спорить с вышестоящим начальством не станет.
- Допустим, - выдавил он из себя, - но в анкете, заполненной перед восстановлением на службе, вы могли не паясничать?
- Ой, а что там такого?
- Во-первых – год рождения. Конечно, написав «30й год до нашей эры», вы формально правы, но порядок заполнения требует указать год по летосчислению Космической Эры или от установления династии Лоэнграммов. Затем, почему у вас в графе о семейном положении указано «Разведён»? В отличие от майора Поплана вы на моей памяти в тесных отношениях с женщинами замечены не были.
«Старая брюзга, - беззлобно подумал Дасти, - И с ним мне бок о бок работать, во что я влип!». Он улыбнулся начальнику штаба самой невинной улыбкой, на которую был способен:
- Я разведён с Изерлонской крепостью, демократией и независимостью. Мы тут все трижды разведённые, даже примерные мужья Кассельн и Юлиан!
- Всё-то у вас шуточки, - нахмурился Мураи, - пресса это уже растиражировала и строит догадки, но для отчётности извольте переписать нормально.
- Хорошо, год исправлю – откликнулся Аттенборо.
- И всё остальное тоже.
Начальник штаба вышел, не дожидаясь ответа.
- Ну что ж, отчётности знать мои тайны необязательно, - пробормотал главнокомандующий со вздохом и сел переделывать анкету.
Где-то далеко, в столице Нойе Рейха, владелица небольшого кафе прочтёт о новом командире армии Автономии, которую она по старой привычке назовёт про себя Альянсом. Бегло проглядев анкету, женщина улыбнётся уголком рта и, накручивая на длинный тонкий изящный палец рыжую прядь, задумается, правильно ли она поступила в своё время…

[Гость]

ОО-146. Феликс Ройенталь. "Будет вам мятеж 2.0!" Отомстить за смерть отца и стать кайзером.

Неполное соответствие заявке, ключевая фраза не использована.

~2100 слов

Пепел побед

Они не виделись год, может чуть больше. Но за этот год слишком многое произошло, слишком многое изменилось. Слишком многое сломано или разбито, и осколки не склеить. Не вернуть флоты, ставшие искореженным железом, не восстановить Изерлон после взрыва, уничтожившего Торхаммер в самый момент выстрела. Не воскресить убитых. Не забыть.

Александр Зигфрид фон Лоэнграмм

Молодой монарх стоит у окна. Сегодня ненастный вечер, небо то и дело прорезают, прорывают молнии. Здесь, на Моргане, молнии голубые - свойство атмосферы. На оконном стекле не видно капель дождя, да кайзер Александр и не смотрит на дождь. А смотрит он на отражение в стекле. Отвернулся к окну и встал так, чтобы его собственное отражение нельзя было разглядеть. Всё еще боится не совладать с лицом при виде пленника, который стоит сейчас посреди кабинета, широко расставив ноги, гордо подняв голову. Ему наверняка хочется растереть запястья, с которых только что сняли наручники, но нет - гордость не позволяет. Высокий лоб, резко очерченные скулы, прямые - стрелами - темные брови. Военная форма мятежного флота – темно-зеленая короткая куртка, светлые брюки. Должен быть еще белый шелковый шарф, но его отбирают при аресте. На куртке прореха на том месте, где крепятся знаки различия, где раньше была оранжевая адмиральская лента. Шрам, которого не было год назад, пересекает левую щеку от виска к углу рта, и кажется, что пленник язвительно усмехается. А еще этот шрам стягивает кожу на виске так, что глаз полузакрыт. От этого зрачок постоянно расширен, и левый глаз кажется карим. Кайзер Александр знает, что Феликс отказался убирать шрам, сказал: "Так я больше похож на моего отца". Если бы сходство было только внешним...

Как начать разговор с этим человеком, которого с детства привык называть лучшим другом? Первая же фраза на "ты" или на "вы", обращение "Феликс" или по фамилии – и которой из двух? - сразу расставит всё по местам и сделает сам разговор ненужным. А он очень важен кайзеру, этот разговор. Потому что на столе, заранее подготовленные, лежат три варианта императорских указов. Один из них - о казни государственного преступника Феликса Миттельмайера, а два других - о помиловании.

Нет, указ о казни кайзер Александр точно не собирается подписывать. И все же - не порвал, не бросил в термошреддер, даже не перечеркнул. Просмотрел, перечитал дважды формулировку "Утвердить приговор, вынесенный заочно Высоким судом Феззана». Ему уже приходилось подписывать такие указы, и всегда упоминался Высший апелляционный суд. Но гордец Феликс, конечно, не стал подписывать апелляцию. Неважно. Есть другие, кто подал за него прошение о помиловании. Те, кому невозможно было бы отказать, даже если бы император этого хотел.

Кайзер Александр прикрывает глаза, вспоминая. Всего пять дней назад…

Большой, светлый, холодный зал со сводчатыми потолками, с императорскими штандартами в простенках между высокими окнами, с красноковровой дорожкой, разделяющей надвое ровные ряды мужчин в военной форме, вытянувшихся во фрунт перед своим государем и главнокомандующим. Походный трон на возвышении, покрытом алым бархатом. Золотой лев за спиной. И медленно, мучительно медленно приближается по красноковровой дорожке фигура в чёрном. Это не цвет военной формы – это цвет траура. Бывший первый министр Нового Рейха Вольфганг Миттельмайер мог бы одеть гросс-адмиральский мундир и плащ, чтобы напомнить молодому кайзеру о своих заслугах перед Рейхом. Мог бы требовать, и никто бы не счел этого дерзостью, ведь его верность кайзеру прошла через все испытания. Но он становится на одно колено и касается кулаком пола, и склоняет голову, и глухо звучат слова, предписанные древним, давно отмененным этикетом:

- Я прошу Ваше величество о величайшей милости. Я умоляю вас даровать жизнь моему сыну и забыть о его преступлениях перед государством и династией фон Лоэнграммов. Если справедливая кара должна пасть на повинную голову, пусть это будет моя голова, человека, который не смог его воспитать.

Кайзер Александр – сейчас уже никто не решится назвать его принцем Алеком, как совсем недавно! – величаво поворачивает голову, и его мать склоняется перед ним:

- Я также прошу Ваше величество оказать милость и снизойти к просьбе верного слуги престола адмирала Миттельмайера.

Церемониал, поддержка власти и её оковы. Император не может позволить себе сойти с возвышения, на котором установлен походный трон, и поднять стоящего перед ним на коленях немолодого человека, хотя это - дядя Вольф, в доме которого он, можно сказать, вырос. Император не может в ответ на просьбу матери кивнуть или сказать «Конечно, мама», не может произнести «Не надо просить, это ведь Феликс, я не могу его убить».

Кайзер Александр поднимает голову, окидывает зал знаменитым «лоэнграммовским» ледяным взглядом, и его подданные склоняются перед государем. В полной тишине он делает знак рукой, и человек в чёрном тяжело поднимается с колен, приближается к трону и подает ему бумагу. Прошение о помиловании от имени бывшего премьер-министра империи Вольфганга Миттельмайера – приемного отца государственного преступника, мятежника Феликса Миттельмайера, называющего себя сейчас по имени своего кровного отца Феликсом фон Ройенталем.

Да, это было пять дней назад. А вчера мятежного адмирала наконец доставили на Морган, где расположена теперь временная ставка императора. И вот сейчас надо как-то прервать молчание, начать разговор.
Кайзер Александр поворачивается к пленнику.

[Гость]

ОО-146. Феликс Ройенталь. "Будет вам мятеж 2.0!" Отомстить за смерть отца и стать кайзером.

Неполное соответствие заявке, ключевая фраза не использована.

~2100 слов - продолжение

Феликс фон Ройенталь-Миттельмайер

Приступы головокружения начинаются внезапно, и в последнее время все чаще. Проклятое ранение оставило не только шрам на лице. Но говорить об этом, жаловаться он не станет. Поэтому сейчас он стоит, подняв голову и широко расставив ноги. Так легче не потерять равновесия. А к тому, что мир чуть расплывается по краям, а если резко повернуть голову, закручивается волной, бьет в висок и рассыпается на брызги, он уже привык.

Лоэнграмм стоит, отвернувшись к окну. Лица не видно. Светлые кудри до плеч, золотистый плащ, эполеты. Лоэнграмм. Алек… В детских играх Феликс всегда одерживал победы, потом, лет с десяти, они уже не сражались друг с другом, только – вместе, на одной стороне. А потом была уже не игра. И он был уверен, что всё получится, он сильнее, решительнее, злее, за ним правда, подтвержденная словами их отцов. Править должен сильнейший.

Но Феликс проиграл. Ну что ж, Лоэнграмму остался один ход до окончательной победы. И даже если он не сделает этого хода – Феликс знает, что осталось недолго. Очередная волна ударит в висок, закрутит, утянет на глубину и уже не даст выплыть. Мир разобьется на брызги, сверкнет радугой и исчезнет. И кого-нибудь, наверно, даже накажут за то, что государственному преступнику Феликсу фон Ройенталю удалось сбежать от помилования.

Заварушка, которой предстояло стать детонатором для "Второго мятежа Ройенталя", началась с мелкой стычки в системе Нойхалланд, на окраине галактики. Причем это была окраина, далекая и от столичного Феззана, и от диссидентского Хайнессена. Зато близкая к традиционно либеральному Эль-Фасилю. А значит, и к разоруженному, законсервированному наполовину Изерлону, с половинным же штатом дежурного гарнизона и снятым с боевого дежурства, но сохранившим боеспособность Торхаммером.

Мелкая стычка между фронтир-стражей и космическими пиратами, в результате которой пиратский крейсер был захвачен, разоружен и направлен на переплавку. И уже в доке, при разборке жилого отсека, в одной из кают были найдены два тайника с документами. Позже выяснилось, что этим крейсером была злополучная Леда-II, тот самый корабль, на котором погибли адмирал Ян Вэньли и последнее правительство Эль-Фасиля.

Видимо, кто-то из членов правительства спрятал эти документы в своей каюте. А потом погиб при нападении терраистов. И документы остались в тайниках, как спутниковая бомба с заглючившей автоматикой наведения, дрейфующая на нестабильной орбите и поджидающая не то случайного метеоритного потока, не то несчастливого корабля, заходящего на посадку.

Феликс и оказался тем несчастливым кораблем, напоровшимся на старую бомбу, ждавшую больше двадцати лет и всё-таки дождавшуюся. Потому что один из документов был написан его кровным отцом. И когда Феликс прочел эти листы, исписанные острым, размашистым почерком воина, он поднял взгляд на человека, передавшего бумаги, и твердо, без малейшего колебания, сказал:
- Я с вами.

И от этих слов полыхнуло сразу на пол-галактики – от Хайнессена, увидевшего новых героев в старой альянсовской военной форме, до Одина и других планет Старого Рейха, вставших за былые порядки и былое величие империи. Ошибкой правительства было то, что никто не верил, никто не видел возможности объединения этих крайностей – экстремальной демократии и экстремального консерватизма. А человек, принесший молодому коммодору, заместителю командующего Изерлонского гарнизона Феликсу Миттельмайеру записи его отца, увидел того единственного, кто смог их объединить. Сына аристократа и мятежника, члена Триумвирата и губернатора Хайнессена, гросс-адмирала Нойе Рейха Оскара фон Ройенталя.

Феликс не подумал в тот момент, как и почему этот человек оказался в доке для кораблей, отправленных на переплавку. И долго еще не сопоставлял факты, не думал ни о чем, кроме двух вещей - слов своего отца, написанных за три недели ареста на Хайнессене, и стратегии, которая позволит выиграть в войне с наследником Лоэнграмма. Он больше не называл в мыслях друга детства Алеком, только – наследником Лоэнграмма. Человека, который сказал: «Править должен сильнейший». Феликс проверит, кто из них сильнейший, кто достоин трона, свободы и жизни.

Проверил. Сильнейшим оказался Лоэнграмм. Разбил Феликса фон Ройенталя в честном бою, не принял тайного предложения его неверных союзников. Не побоялся взорвать Изерлон. Подтвердил свое право на трон перед всей галактикой. Всё правильно. Второй мятеж Ройенталя тоже получился «мятежом верности» - поспособствовал укреплению власти кайзера. Полгода назад говорили «милый принц Алек» и шептались о слабости власти, теперь говорят «кайзер Александр Зигфрид фон Лоэнграмм, лидер и стратег». Как и его отец, стал кайзером не по праву рождения, а потому что доказал.

Феликс жалел только об одном – что не погиб тогда, вместе со своим флотом, когда после взрыва луч Торхаммера по немыслимой траектории развернулся в слепую зону и уничтожил корабли мятежников. Тряхнуло его флагман тогда сильно, приложило мятежного адмирала виском об астронавигационный пульт, оставило шрам и тошнотворные волны головокружения. Но не убило сразу. Ничего, недолго осталось, это он чувствует.

Лоэнграмм наконец перестал изучать его отражение в оконном стекле и повернулся к бывшему-другу-пленному-врагу. Раньше Феликс обязательно опередил бы его, сказал бы что-нибудь острое, сбивающее заготовленную и продуманную фразу. Сейчас молча ждал. Всё потеряло смысл - дружба, вражда, жизнь. Что уж говорить о мелкой пикировке?

Александр Зигфрид фон Лоэнграмм и Феликс фон Ройенталь-Миттельмайер

Кайзер Александр поворачивается к пленнику. Медлит, словно давая ему возможность первым начать разговор. Но Феликс стоит, глядя прямо перед собой, и даже не усмехается. Раньше обязательно бросил бы что-нибудь язвительное, улыбнулся иронично, сощурив глаза. Да, он сильно изменился. Они оба сильно изменились.

- Я не знаю, с чего начать. Если бы мне раньше сказали, что я буду искать слова для разговора с тобой, я бы не поверил.
- А если бы сказали, что меня введут в твой кабинет в наручниках?
- Тем более не поверил бы. Много случилось такого, чему я не поверил бы, расскажи мне кто-нибудь об этом. И, наверно, много случилось такого, чего я не знаю до сих пор. Расскажешь?
- Что именно?
- Почему?

Феликс наконец усмехается уголком рта. И чуть заметно морщится, словно ему больно. Александр про себя замечает это, как всегда замечал, если другу почему-то было плохо. Надо будет распорядиться, чтобы Феликса осмотрел хороший врач.

- Разве это важно? Ты победил, Александр фон Лоэнграмм. Галактика теперь твоя по праву.
- Она и была моей. – Как спокойно он это произносит. Простая констатация факта. Да, Александр сильно изменился за этот год.
- Я должен сказать – Зиг кайзер Александр?

Император вдруг смеется, звонко и весело:
- А знаешь, было бы неплохо. В конце концов, это правда, я действительно кайзер.
- А ты бы сказал «Зиг кайзер Феликс», если бы я победил?
- Нет, не сказал бы. И ты не скажешь, знаю.
- Не скажу. И на твой вопрос тоже отвечать не буду. Не хочу.

Александр пожимает плечами, подходит к столу, придвигает одну из бумаг с личным императорским вензелем в верхнем углу. Феликс следит за ним глазами, не поворачивая головы.

- Ты не имеешь права меня помиловать. В Уложении о наказаниях четко написано – до помилования преступник должен раскаяться. Я не раскаиваюсь. Ни в чем.
- Ни в чем, даже так? Я вот раскаиваюсь в той первой безумной атаке на Изерлон. Угробил четверть флота, прежде чем научился воевать. Ты ведь говорил, что править должен сильнейший? Как этот тезис сочетался у вас с хайнессенской демократией – до сих пор не понимаю. Твердая рука, сильная власть, порядок? Я правильно помню твои выступления по трансгалавидению?
- Правильно. Я и сейчас так думаю. То, что я оказался не самым сильным, ничего не меняет.
- Ну и отлично. Я кайзер, я правлю, у меня власть. Я делаю то, что считаю нужным.

Император подписывает указ и подходит к пленному мятежнику. Они почти одного роста и сейчас стоят друг напротив друга – глаза в глаза.

- Феликс фон Ройенталь-Миттельмайер. Объявляю вам мою монаршую волю. Вы будете помилованы и отправлены в ссылку. Потому что таково мое желание.

Под взглядом Александра, холодным, спокойным и властным – «лоэнграммовским» - Феликс опускает-таки глаза. Он никогда не произнесет этого вслух, но про себя в этот момент он признает, проговаривает: майн кайзер. Звук открывающейся двери за спиной, повелительный жест императора. Феликс наклоняет голову, поворачивается – и вздрагивает от слов, сказанных в спину:
- И не делай вид, что ты поступил бы со мной иначе.

И то ли от этих слов, то ли от машинального кивка, то ли просто от напряжения и усталости – мир вокруг закручивается волной, бьет в висок, рассыпается на радужные брызги и тонет в пепельно-сером тумане.

[Гость]

ОО-12. Биттенфельд. Отрывок из мемуаров, касающийся любого известного канонного события или лица.

logh-one-string.diary.ru/p181681560.htm

Первая глава мемуаров Фрица-Йозефа Биттенфельда (в литературной обработке). 1-я часть

919 слов

Взяться за эту книгу меня побудила статья на одной из так называемых независимых информационных страниц рейхосети.

«Фриц-Йозеф Биттенфельд поступил в военную академию против воли всей своей семьи». Как, я спрашиваю вас, мог двенадцатилетний мальчишка сесть на трансконтинентальный экспресс до космопорта Вёлунда, потом купить билет на корабль до Одина и прийти к ректору академии: "Здрасьте, я сбежал из дома, потому что, когда вырасту, хочу быть офицером Рейхсфлота, а не совладельцем семейного предприятия?"
Хотя денег в моей копилке хватило бы на экспресс, а может, и на регулярный пассажирский рейс до столичной системы. И не только потому, что от Вёлунда, густонаселенной промышленной планеты, всего четыре дня до Одина. Но все равно за этот сентиментальный бред страница была стерта, а ее владелец оштрафован.
На моей родной планете тогда было шесть космопортов, причем четыре из них обслуживали исключительно транспортники, увозившие на орбитальные заводы детали для кораблей – от винтов и гаек до стальных листов обшивки и особо стойких красок производства «БД Фарбениндустри».
Мой прапрадед был талантливым инженером-химиком, дед стал владельцем лакокрасочного концерна, а отец, наряду с дипломом технолога, получил юридическое образование, и… он гений, знаете ли! Не будучи аристократом, отхватил четверть рынка военных заказов на краски и лаки для военного министерства. А это означало не только покраску снаружи и изнутри кораблей, от огромных флагманов до юрких "Валькирий", - но и склады, казармы, текущий ремонт военных объектов, включая орбитальные базы и космические крепости Изерлон и Гайерсбург.

По семейной легенде Биттенфельды вели свой род с небольшого острова на старой Земле, жители которого любили вкусное пиво, веселую музыку и хорошую драку. Но на соседнем, более крупном острове, обитали не менее драчливые аборигены, которые, в конце концов, завоевали землю моих предков. Однако те не сдались окончательно на милость победителей, постоянно восставали и через несколько сотен лет выгнали захватчиков.

Скорее всего, это красивая сказка, которую рассказывали на ночь многим поколениям маленьких Биттенфельдов, но она мне нравится. Храбрость и упорство, а возможно, и честность членов нашей большой семьи очень похожи на нрав смелых жителей этой маленькой древней страны.

Второе семейное предание уже меньше похоже на сказку и относится к временам правления первых Гольденбаумов. Император Рудольф даровал нашему предку дворянство и немецкую фамилию «фон Биттенфельд» - раньше она была другой. Но при его внуке, императоре Сигизмунде, этот уже почтенный глава разросшейся рейхсриттерской семьи о чем-то серьезно повздорил со своим соседом по имению - графом и родственником влиятельного рода Фальстронгов. Времена были, с одной стороны, суровые – второй император династии Гольденбаумов и его отец, герцог фон Нойе Штауфен, расправлялись с республиканской оппозицией. С другой же - Гольденбаумы еще не были настолько сильны, чтобы разбрасываться сторонниками новой монархии. Дворянство и земли у Биттенфельдов были отняты, но обошлось без высылки и конфискации движимого имущества. Они сами после этой истории решили перебраться на терраформируемый тогда Вёлунд, подальше от столичной аристократии.

Я был четвертым ребенком и вторым сыном старшего наследника концерна; матушка моя как раз пошла наперекор своей семье - обедневшему баронскому роду, не желавшему родниться с "рыжими нуворишами". Её характер в чем-то унаследовала одна из моих старших сестер, которую мы дразнили "скряга Рёзель". Уже учась в Академии, я узнал, что она не зря копила деньги, которые отец давал ей на кино и пирожные, и в семнадцать лет улизнула на Феззан, а оттуда в Альянс. До сих пор не знаю, во сколько рейхсмарок деду и отцу обошлась тогда ее придурь. Сейчас трудно представить такое, но в Старом Рейхе могла пострадать вся семья государственного изменника – а побег к мятежникам приравнивался к измене Рейху к оскорблению величества. Но знать в таких случаях чаще всего могла задействовать свои связи, а люди состоятельные - откупиться.
Уже после войны я пытался разыскать сестру в Новых землях, и это оказалось не так сложно, она носила там девичью фамилию нашей матери. Но мы так и не встретились - Рёзель рано умерла, оставив дочь.

Но я отвлекся. Итак, все мальчики в нашей семье в восемь лет отправлялись в Первый технический лицей Вёлунда, где, едва научившись читать и писать, начинали готовиться к экзаменам в столичный Политехнический институт, пять-шесть часов в день постигая основы математики, естествознания, физики и химии. Те же, кто туда не поступал, обычно без особого труда поступали в подобные вузы на своей или любой другой планете; уже сам диплом Вёлундского технического вызывал уважение экзаменаторов. Естественно, по итогам успеваемости в конце каждого семестра кто-то да вылетал, даже из выпускного класса. Я ушел сам - после того, как отец оплатил третий за два года ремонт кабинета химии.

После выступления выпускника Одинского училища правоведения, то есть моего родителя, перед всей семьей (включавшей матушку, пятерых братьев и сестер, деда и бабушку, а также заглянувшего на рюмку ликера дядю Клауса - младшего брата отца), судьба моя решена была быстро и окончательно.

В ответ на слова отца: "Ну и что теперь с тобой делать? Отправить в гимназию имени Рудольфа Великого к сынкам бездельников-"фонов"? А может, сразу в Военную академию, там тебя за порчу казенного имущества пошлют драить жидкий металл на Изерлоне, причем весь. Зубной щеткой!", - я спокойно произнес: "Конечно, в Академию. У них лучшая в Рейхе юниорская команда по флайболу". Что вы хотите, я был двенадцатилетним мальчишкой и мечтал о славе звезды спортивного канала, но уже тогда прекрасно понимал, что флайбол будет небольшой приятной разминкой, и когда-нибудь мне предстоит стать офицером и сражаться с мятежниками в космосе или на одной из пограничных планет. Уже потом, в Академии, эти мечты стали такими близкими, что мне снились очень детальные, подробные сны - как я в составе абордажной группы захватываю вражеское судно, как лечу на белоснежной "Валькирии", целясь в увертливые истребители Альянса. Или стою на мостике небольшого корабля и уверенно веду его сквозь вечную ночь, туда, где очередная битва рассыпается огнями беззвучного фейерверка.

[Гость]

ОО-12. Биттенфельд. Отрывок из мемуаров, касающийся любого известного канонного события или лица.

logh-one-string.diary.ru/p181681560.htm

Первая глава мемуаров Фрица-Йозефа Биттенфельда (в литературной обработке). 2-я часть

1197 слов

Поступить в столичную Академию было не так уж просто; к счастью, оценки у меня были приличные, даже по химии, характеристика из лицея - и того лучше (наша семья уже три поколения входила в его попечительский совет); однако не менее важны были психологические и физические тесты, а также медицинские карты поступающих. Помог и случай - конкурс в тот год был меньше, чем обычно, наверно, в аристократических семьях оказалось не так много мальчишек 11-13 лет. В общем, я был зачислен, попрощался с отцом и ранним утром пятнадцатого августа вступил под своды Академии с большим туристским рюкзаком за плечами, где было всё - от бабушкиного абрикосового варенья до любимых фантастических комиксов. Не успел я поставить его на пол в комнате, которую предстояло делить с неизвестным пока что соседом, как был вызван на встречу первокурсников с ректором. Потом нами занялись тренеры спортивных кружков, которые придирчиво осматривали поступивших. Записываться, как нам сказали, можно было только в одну секцию. Можно было и не заниматься спортом помимо обязательных часов, отведенных на физкультуру - но "очень желательно". Команд по флайболу набирали четыре, в каждой было 5 игроков основного и пять - запасного состава. Столько же команд насчитывалось на каждом курсе, только первогодки в чемпионате академии участия не принимали. Во флайболе важна не столько сила, сколько ловкость и чувство равновесия, поэтому нередкими были случаи, когда команда четвертого или даже третьего курса выигрывала у без пяти минут выпускников. Многое зависело и от таланта тренеров, и от самих флайболистов, их готовности работать в команде, поэтому снова пришлось проходить психологические тесты. В одну команду со мной распределили серьезного парня с небольшим чемоданом в руках - он еще не успел оставить вещи в комнате. Оказалось, что хмур он просто от недосыпа.

- Выехали в пять часов утра, и все равно еле добрались сквозь пробки, отец теперь наверняка на работу опоздал. Вот его студенты обрадуются! Хотя сегодня везде организационные собрания, лекции мало кто читает…
- А ты точно не с Одина, - выпалил однокурсник, не успел я ему хоть что-то ответить.

- Космопорт к академии ближе, чем город, и гостиницы там дешевле столичных, - добавил мой новый знакомый, поясняя свою осведомленность, - так что потные и растрепанные здесь - все местные, аккуратные - с других планет.

Я протянул руку:

- Ага, ты прав. Фриц-Йозеф Биттенфельд с Вёлунда.

- Август Самуэль Вален, беглец из гуманитарно-эстетической гимназии, - последние слова он произнес драматическим шепотом.

- Поздравляю, я из техлицея удрал. Кстати, у меня пока нет соседа в комнате.

Пока нам раздавали расписания тренировок, в актовый зал продолжали подходить опоздавшие. Один из них - худой, бледный и темноволосый, с небольшой и по виду полупустой сумкой через плечо, - успешно отбивался от тренера по флайболу и спрашивал, где можно записаться на спортивную гимнастику.

- Х-хель, мне прямо стыдно за свой чемодан, - шепнул Вален, - вот как надо поступать, налегке. Здесь, как я слышал, выдают всё - вплоть до авторучек и мыла. К тому же на первом этаже есть магазинчики, видел? Опа...

- Ага, вижу.

Наш сокурсник Оскар фон Ройенталь уже с первых недель учебы был примечателен не только своими разными глазами. Сначала мы с Валеном думали, что он сирота из знатной, но обедневшей семьи - и в итоге оказались правы ровно наполовину. Каждый раз, когда в конце очередного семестра куратор нашего курса капитан фон Тирпиц ставил Ройенталя в пример остальным и говорил: «похвальные грамоты будут посланы твоему отцу». Оскар при этом равнодушно кивал - и затем оставался на каникулы в Академии. Ройенталя на курсе уважали; возможно, и за то, что он не примкнул ни к кружку титулованных "фонов", ни к "одинским" - небольшой, но очень активной группе, состоявшей из детей столичных рейхсриттеров и недворян, - зато поддерживал ровные, приятельские отношения с теми, кто занимался вместе с ним спортивной гимнастикой. И он всегда выглядел старше, взрослее остальных - хотя и я, и Август Самуэль уже тогда были довольно рослыми и крепкими.

Итак, вы уже поняли, что Август Вален стал моим самым близким другом в Академии. Он был сыном почтенного профессора кафедры древних языков Одинского Императорского университета. Вален-старший, помимо преподавания и филологических изысканий, принимал участие в решениях о том, кого из древних авторов стоит переводить на рейхсшпрах, кого пора переиздавать, и что из доимперской литературы включать в программу школ и гимназий. Мать Валена, красивая рыжеволосая женщина из семьи известных на весь Рейх музыкантов - пианиста и скрипачки, была хозяйкой литературно-музыкального салона, собиравшегося пару раз в месяц в их просторной квартире, заполненной старыми книгами, антикварными вещицами и мебелью, помнившей, наверно, еще кайзера Юлиуса I. Кроме Августа Самуэля, у Валенов были две младших дочери - впоследствии они сначала утешили родителей, получив гуманитарное образование, но затем обе вышли замуж за военных - сослуживцев брата.
История «побега» будущего флот-адмирала Валена из гуманитарно-эстетической гимназии была изобретательна и поучительна. Маленький Август Самуэль с первого класса знал, что после гимназии ему предстоит университетская карьера от бакалавриата до докторантуры, и в свое время он сменит отца на кафедре.
В третьем классе родители запретили ему даже мечтать о военном поприще, отец уже начал задействовать свои связи, чтобы его единственного сына не призвали на военную службу, и Август взбунтовался. На уроках рисования и декоративно-прикладного творчества он, невзирая на задания учителя, изображал только военную тематику - крейсера и истребители, Торхаммер и танки, десантников, берущих на абордаж вражеские корабли; на уроках литературы писал сочинения только на военную тему, на истории искусств демонстративно смотрел альбомы с формой и вооружением времен Рудольфа I. Директор гимназии некогда учился у его отца и естественно, Вален-старший первым узнавал обо всех художествах своего отпрыска. В конце концов, постоянные звонки ему надоели, и когда профессору позвонил уже чиновник министерства просвещения с известием о том, что его сын занял первое место на выставке детского рисунка, которую посетил сам кайзер, - родители наконец разрешили Августу избрать путь офицера Рейхсфлота. Вален долго смеялся, когда узнал, что фейерверки в кабинете химии у меня выходили случайно...

Вместе с тем по Августу Самуэлю всегда было заметно, что дало ему воспитание в столь культурном окружении. Он был от природы немногословен, но прекрасно владел устным и письменным слогом, постоянно читал сочинения древних авторов - да и меня к этому приучил. Но, в свою очередь, пристрастился к фантастике и комиксам, которые я привез с Вёлунда и продолжал покупать во время увольнительных - или прямо в небольшом книжном киоске в административном корпусе Академии.

К нашему обоюдному сожалению, сразу после выпуска мы были отправлены на разные флоты и впоследствии редко виделись – пока Его Величество Райнхард I, тогда еще адмирал фон Лоэнграмм, не стал собирать под свое начало молодых талантливых офицеров Рейхсфлота. Помню, как из-за досадной случайности не успел на свадьбу Августа Самуэля - корабль по причине мелкого ремонта задержали на орбитальной базе, и мы отметили это событие чуть позже, в узком кругу его семьи.

Сейчас принято, и не без основания, ругать среднее и высшее образование при старом режиме. Но эффективность военного обучения в последние десятилетия монархии Гольденбаумов была доказана на практике – ведь именно выпускники военных академий Старого Рейха во главе с Райнхардом Великим сначала принудили Галактику к миру, затем - привели к процветанию. Да, имели место муштра, зубрежка, однобоко преподаваемые история человечества вообще и военная история в частности. Но наряду с этим Академия дала мне необходимые для командования кораблями и их соединениями, а также подразделениями наземных войск знания. И не побоюсь утверждать, что лучшие ее преподаватели сумели внушить кадетам поистине рыцарский кодекс чести офицера Галактической Империи.

[Гость]

ОО-64. Миттермайеры | Феликс | родной сын Миттермайеров (младше). «Мой самый лучший брат!»

475 слов

- Феликс, хватайся за руку!- братишка сосредоточенно сопит, ложится на край ямы и тянет руку вниз.
Старший взглядом оценивает расстояние – не дотянуться. Даже если подпрыгнуть. А если младший наклонится ниже, то тоже может свалиться.
- Там, у меня в сумке… - начинает он, но вовремя вспоминает, что веревка-то есть, а силенок у Ральфа не хватит. – В общем, беги домой, и расскажи про все папе.
- Так он же ругаться будет, - от неожиданности младший даже перестает сопеть, - нам попадет…
Феликс отчетливо представляет выражение лица отца. «Я думал, что могу рассчитывать на тебя, ты же старший». Нет, не нас он будет ругать, а меня. И даже не ругать, а просто помолчит укоризненно так, что уши сами собой заалеют, а от стыда захочется забраться под кровать и не вылезать оттуда как можно дольше.
- Все равно иди, тебе меня не вытащить, - он изо всех сил старается, чтобы голос не дрожал, а то младший совсем расклеится, - а папа это живо сделает.
Светлый чубчик и круглая мордочка Ральфа исчезают, а Феликс присаживается на дно ямы, в которую глупо свалился, пытаясь доказать брату какой он взрослый и сильный.
Сверху раздается какое-то копошение и в яму падает конец веревки.
- Феликс, хватайся, - голос младшего звучит откуда-то издали, - я держу.
- Я же сказал тебе идти к папе! – возмущается старший.
- Вылезай, пожалуйста. Мне страшно одному, - братишка вот-вот расплачется.
Приходится хвататься за веревку и лезть вверх. Теперь уже сам Феликс громко пыхтит, но упрямо лезет вверх, стараясь добраться до края ямы.
- Как ты меня удержал? – спрашивает он, плюхаясь животом на траву и отползая подальше от дурацкой ямы. – Ты же… - продолжение фразы повисает на губах, когда мальчик видит, что брат обернул конец веревки вокруг ближайшего дерева и попросту держит свободный конец, чтобы тот не соскользнул. – Откуда ты знаешь, что так нетяжело?
- Феликс! – братишка бросает веревку и устремляется в объятия. – Ты вылез! Какой же ты умница!
- Ральф, - старший терпеливо вынес вес свалившегося на него брата, - откуда ты знаешь…?
- Про веревку и дерево? – понятливо переспрашивает тот. – Ты же уроки с папой учил, он тебе все объяснял, а я тоже слушал. Хочешь бутерброд? – он достает из валяющейся чуть в стороне сумки захваченный в поход провиант.
- Какой же ты… - теперь Феликс чувствует, что вот-вот разноется сам. – Ты мой самый лучший брат!
- А вы с Алеком больше не будете от меня убегать, правда? – младший буквально светится от счастья.

- Идут! – Эва первой заметила, что старший сын немного прихрамывает. – Нужно же им помочь, - женщина устремляется прочь от окна, в которое только что смотрела вместе с супругом.
- Не нужно, - Миттермайер останавливает жену, обнимает и снова притягивает к окну, - мальчишки должны падать и расшибать себе носы и коленки.
- Вольф, да что ты такое говоришь?
- До дома они добрались, значит, и войти внутрь тоже сумеют. Лучше смотри, как они повзрослели…

[Гость]

ОО-49. Любой адмирал | кайзер Райнхард на очередном культурном мероприятии. POV этого адмирала. H+++

Жертвы Терпсихоры

546 слов

«Сводить бы сюда Клару. Вон сколько в зале пар, и все выглядят вполне довольными и спектаклем, и друг другом. Вероятно, если прийти не по долгу службы, а со спутницей, которой нравится искусство, то это совсем другое дело, никакой скуки не будет и в помине. Подходящее место, чтобы провести вечер с любимой женщиной. И почему Клара ни разу не дала понять даже намеком, что ей хотелось бы в театр? Хотя… сколько там стоит билет, который прислали из адмиралтейства? На нем должно быть где-то написано… Ого. Здешняя семья на такие деньги живет неделю. Неудивительно, что Клара, при ее независимости и щепетильности, хоть и представляя, какое у меня жалованье… Ничего, театр – это всё равно что ресторан, платит мужчина, даже у феззанцев. Когда у Клары будет выходной, обязательно приглашу ее на этот балет или еще какой-нибудь похожий; надеюсь, ей понравится, плохого же тут не покажут. Спасибо его величеству, что повелел отправиться с ним сюда, а то ведь самостоятельно я так бы и не догадался…»

«Удачно, что постановка классическая, с максимальным следованием старинным образцам во всем, не исключая освещения: после концерта авангардной цветомузыки, на который пришлось сопровождать кайзера месяц тому назад, глазам потребовалась профилактика на неделю раньше ожидаемого срока. Затраченную на нее половину рабочего дня я мог бы с гораздо большим успехом использовать для выполнения своих непосредственных обязанностей. Любопытно было бы сравнить, как подобные световые спецэффекты воспринимаются обычным зрением и причиняют ли ему какой-то вред. Поручу Фернеру собрать необходимую информацию.»

«Ну да, знаю, что в нашей семье среди прочих традиций есть и такая: раз в год непременно выбираться в театр. Пока я был маленький, мне это, слава богам, не грозило; родители с собой не брали, но каждый раз говорили: «Вот вырастешь – сходишь и оценишь». Вырос, дорос аж до гранд-адмирала – но, видать, так и не оценю никогда. Оно, конечно, наш долг – всюду следовать за кайзером и не сомневаться в правоте и мудрости его приказов: на балет так на балет. Но, скажите на милость, как боевой офицер может сидеть сиднем три часа на одном месте и ни йотуна не делать, кроме как глазеть на сцену? Обзеваешься… Правда, здесь хоть не так паршиво, как в опере: тоже музыка, но только танцуют, молчат, не распевают во всю глотку на всяких древних непонятных языках, так что не очень мешают спа-а-а… Что? Хлопают? Уже всё? Совсем закончилось? Ура, наконец-то! Этому можно и похлопать!»

«Вот что значит качественный протез: когда аплодируешь, звук точно такой же, как от двух нормальных рук – и не отличишь… Но всё равно ощущение странное.»

«Поскольку кайзер сам – великолепное произведение искусства, он не нуждается в том, чтобы интересоваться каким-либо лицемерным искусством. Но если все-таки заинтересовался, то, безусловно, достоин самых лучших его образцов, подлинных шедевров. Сегодняшнее сообщение о том, что кайзер посетил балетный спектакль «Лебединое озеро» в Столичном театре Феззана, не может не радовать. Нужно предоставить его величеству все возможности для того, чтобы он удовлетворил свою внезапно возникшую тягу к искусству. Стоит признать, что при переносе столицы имело место непростительное упущение: об учреждениях культуры не подумали. Надо принять меры по срочному переводу на Феззан с Одина Императорского театра оперы и балета, чтобы кайзер мог беспрепятственно предаваться своему новому увлечению. Завтра же отправлю его величеству свои предложения на этот счет…»

«Я думал, это позволит отвлечься от мыслей о фройляйн Мариендорф… я ошибся. А как было бы хорошо, если бы рядом со мной сейчас сидела она...»

[Гость]

ОО-16 Вольфганг Миттермайер. В отсутствии супруги хозяйничает по дому. "Дитям чистота нужна… Ребёнки, они в грязи расти не могут…" H!

560 слов

Эва улетала на Один. Старшей фрау Миттермайер нездоровилось, и она давно просила детей приехать. Вольф, как ни старался, не смог вырвать и недели отпуска, поэтому пришлось отправляться одной. Сначала Эва и думать не хотела оставлять Феликса на попечение мужа, но потом, прикинув, что и как, решила, что с ребенком ей будет невмоготу: врачи, больницы, наверняка запущенный родительский дом – все потребует внимания. Перед отправлением она тщательно проверила стопки ползунков, рубашек и упаковки памперсов, банки с овсянкой и гречкой, холодильник с продуктами на две недели вперед. И инструкции. На кухне, в детской, в столовой. Фрау Бауэр посидит с Феликсом, пока муж на работе, но потом…
Конечно же, все пошло наперекосяк. Фрау Бауэр отказалась работать сверхурочно, поэтому Вольфу пришлось перетряхнуть расписание, взять пару дней плюс выходные, в общем, до приезда жены он должен был продержаться.
Помахав маме на прощанье, Феликс немедленно попробовал заорать, однако был отвлечен заранее продуманным маневром: новым набором кубиков и колец. Но тут поступил срочный вызов из министерства, а когда Вольф вспомнил о ребенке, игрушки, старые и новые, равномерным слоем покрывали пол в гостиной. Местонахождение самого Феликса визуально не определялось.
Обнаружено дитё было в кухне, при попытке засунуть в рот рассыпанные по полу пакетики специй. Наверное, уже его следовало покормить. Поскребя в затылке, Вольф открыл холодильник, где стояли судки со стикерами «четверг, день», «пятница, вечер» и большой лист бумаги с надписью «Свари ребенку яйцо!» Яйцо отец решил оставить в качестве НЗ, а пока обойтись тем провиантом, что был в наличии.
Спустя два часа все судки стояли на столе, в каждом торчала ложка, но накормить Феликса удалось только из одного. Остальные продукты он есть отказывался. Справедливости ради надо сказать, что из некоторых посудин Вольф не стал есть бы и сам. С содержимым надо было сначала что-то сделать, только что? Вольф еще раз почесал в затылке, нашел на кухне таймер, установил его на день и час прилета жены и запустил обратный отсчет. Цифра на экране повергла его в ужас.
Откуда-то донесся рев. На этот раз дитё отказывалось есть совсем, на игрушки не реагировало и реветь не прекращало. Вольф хлопнул себя по лбу: подгузник! Помнится, он с супругой накануне даже тренировался его менять. Так и есть, причина обнаружена. Не то, чтобы адмирал не встречался с этим продуктом человеческой жизнедеятельности вообще, но ребенок такой маленький! И подгузник… гхм… пахнет. А вдруг что-нибудь сломается? Тут он и подумал о том, что в расписании, которое было оставлено женой, значилось купание. Детям нужна чистота! Они в грязи расти не могут!
Через некоторое время чистый и переодетый Феликс (хотя подгузник сидел кривовато, чего уж там) ползал по ковру, Вольф поплелся убирать ванную и выжимать одежду. Как Эва со всем этим справляется? Нет, даже разговор с министром экономики о состоянии финансов и то приятнее.
Думая о том, что пока сын играет, надо успеть перекусить, Вольф отправился на кухню. Там его ждал сюрприз. Феликс, который успел на кухню первым, держал вытащенный из шкафа пакет с мукой и с интересом хлопал по нему ладошкой. Облако муки вылетало и оседало на полу, стене и самом Феликсе. За ним тянулся извилистый мучной след, заметаемый съехавшим подгузником. Два судка, оставленных на краю стола, валялись перевернутыми. Их содержимое было тщательно размазано по полу машинкой. Все усилия по отмыванию ребенка пошли прахом.
Помянув шепотом всех богов и их матушек, Вольф подхватил сына под мышку (пакет шлепнулся и к восторгу Феликса мука изобразила взрыв), с тоской взглянул на таймер и отправился в ванную. Опять. Детям нужна чистота!

[Гость]

ОО-94. Райнхард. Примерять форму Альянса.

473 слова

В один из обычных дней «Гадкий утёнок» наткнулся в рейде на чужое судно снабжения. Нашли его случайно – брошенный корабль с остановленным реактором дрейфовал в пространстве, чудом до сих пор не встретившись ни со стенами Коридора, ни с космическим мусором.
Приказ, который отдал Райнхард, был, в общем-то, предсказуем – раз выдалась такая возможность: приближенные к реальности учения по захвату вражеского судна. Потом всё, что могло им пригодиться, решено было переместить на «Утёнка», а сам корабль использовать как учебное пособие для стрелков.
Вскоре возникла небольшая сложность – на контейнерах обнаружились цветные метки и номера, но никаких документов к ним на корабле не нашлось.
– Подумать только, – протянул Кирхайс, осмотрев склад, – в кадетском корпусе нас зачем-то учили верховой езде, но разбираться в этих значках – почему-то нет.
– Придётся забрать всё. – отозвался капитан корабля Мюзель, – Разберёмся после.

– Зря возились. В космос, что ли, выбросить всё это? – задумчиво сказал Кирхайс, разглядывая вскрытые контейнеры.
Больше половины груза для использования на их корабле или даже во флоте было совершенно непригодно. Разве что в какой-то боевой операции понадобится переодеть солдат во вражескую форму. Почти в трети ящиков оказались боевые доспехи и стандартное флотское обмундирование, полевая форму пехоты, нашивки и знаки различия. В остальных, не столь бесполезных, нашлись простыни и одеяла.
– Куча никому не нужных тряпок, – подытожил Райнхард. – Так и доложить разведуправлению. Может быть, они придумают, что с ними делать.
И он только пожал плечами, чувствуя в душе робкое движение просыпающегося любопытства…
***
Спустя два часа он стоит перед зеркалом и поводит плечами, ощущая прикосновение к коже бледно-голубой ткани – как будто более грубой, чем привычный шёлк. Затягивает узкий красный галстук с зажимом из жёлтого металла – конечно не золото, а в лучшем случае позолота. Застёгивает ремень кремовых брюк, и завязывает кремовый же шарф свободным узлом, скрывая ворот рубашки.
Райнхард не поленился даже найти знаки различия, соответствующие его званию. Он закрепляет значок коммандера на воротнике свободной куртки, размышляя о том, что вражеские знаки различия гораздо менее различны, чем свои. По самой идее – кажется ему – они менее формальны и намного сокращают дистанцию, на которой старшего офицера можно отличить от младшего. Он не знает – нравится ли ему это.
В секунду, когда он надевает берет с золотым пятиугольником – чуть набекрень – как часто видел на портретах, за спиной слышится шипение открывающейся двери. Он вздрагивает – когда он начинал свой эксперимент, ему и в голову не пришло, что его могут застать.
– Кирхайс, – говорит он, оглядываясь. В конце концов, только друг имеет право входить в его каюту без стука. Глаза того расширяются чуть удивлённо.
– Я тут решил… – говорит Райнхард и хмурится: слишком оправдывающимся выходит тон. И тогда он качает головой:
– Я не мог бы быть кем-то ещё. Как бы ни сложилось.
На несколько секунд становится слышно, как тикают на стене часы – старомодные, из тех непрактичных вещей, к которым Галактический Рейх так сентиментально привязан.
– Тебе не идёт, Райнхард, – наконец роняет Кирхайс.
И это действительно так – и неважно, что скажет зеркало на самом деле.

[Гость]

ОО-51. Любые персонажи ЛоГГ - посетители или участники выставки военно-исторической живописи, посвященной сражениям и важнейшим политическим событиям 796 – 801 гг. (варианты исполнения: каталог картин, телерепортаж с церемонии открытия, экскурсия, книга отзывов). Желательно участие художников как Нового Рейха, так и Баалатской автономии. Постканон в пределах десяти лет после окончания войны. NH!

459 слов

«Хайнессенский курьер», Май 808 К.Э
Тоти де Робнааст

Выставка, открывшаяся два дня назад в залах столичного Дворца искусств называется «На острие карандаша». В семи залах представлено около тысячи рисунков. Оба автора этих работ не профессионалы, их основным занятием долгое время была военная служба.
Первый - хорошо знакомый нам Каспер Линц, капитан в отставке, ныне – преподаватель факультета искусств Балаатского университета.
Его любимый жанр, как известно, портрет. И на десятках листов предстают люди знаменитые и не очень, живые свидетели последних лет Большой войны. Хорошо это или нет, но автор не может скрыть своего отношения к персонажам своих рисунков, и если в портретах Яна Вэньли, Юлиана Минца, Фредерики Гринхилл, Джесики Эдвардс чувствуется почти влюбленность, то персонажи вроде Корнелии Виндзор, Раймонда Тольятти и тем более Джоб Трунихт изображены откровенно шаржировано.
Автор в большинстве случаев не дает названия своим работам, но это делают поклонники его творчества. Так портрет Шарлотты Кассельн был прозван «Солнышко», чудесный рисунок Катерозе Минц стал известен как «Улыбка».
Неподдельный восторг вызывает серия «Хорошо на Изерлоне…» - посвященные повседневной жизни крепости юмористические скетчи, на которых посетители выставки нередко узнают себя.
Настоящим потрясением для всех стала «серая» серия портретов сослуживцев. С ними связана драматическая история. В период службы КЛ часто рисовал своих товарищей, а когда почти все они погибли в рукопашной на имперском флагмане, разорвал блокнот…
Но потом собрал клочки и наклеил их на простой серый картон. И теперь действительно кажется, что воины ушедшего в легенду полка говорят с нами с того света.
Наверное, это тоже мужество – признаться, что тебе тоже бывает больно, что ты тоже знал, что такое отчаяние…
Если то, что помощник командира розенриттеров увлекается рисованием, военной тайной в принципе, никогда не было, то второй участник экспозиции, Адмирал-Художник Эрнст Меклингер раскрылся с неожиданной стороны. Не секрет, что большинство ожидали от него пафосных и помпезных живописных композиций, но вместо этого увидели очень эмоциональные наброски размером не больше тетрадного листа.
Сильное впечатление производит грозное величие «Дороги в Вальгаллу», тихая печаль зарисовок из заброшенного Нойе Сан-Суси, почти физически чувствуется стремительный ритм жизни отстроенного после пожара Хайнессенополиса в «Проспекте Яна Вэньли», а в «Рождении корабля» рутинная работа верфей превращается в мистическое священнодействие.
Серия «Из террианской литературы», наверное, воспринималась бы точнее, если бы зрителю были известны сюжеты, но, тем не менее, эти рисунки привлекают внимание продуманной композицией и тщательной проработкой мельчайших деталей, что стало возможно благодаря обращению автора к новому материалу – черной туши и тонкому перу.
Художник блестяще владеет многими техническими приемами, не отказывает себе в удовольствии продемонстрировать умение изобразить изысканную драпировку или сложный ракурс. Но тем не менее у его героев есть не только плащи, но и глаза. Яркий пример – портрет Райнхарда фон Лоэнграмма, созданный за две недели до смерти кайзера.
Выставка будет работать до сентября, и «Курьер» искренне рекомендует всем ее посетить – возможно, вам, как и автору этой заметки, захочется побывать там еще раз.

[Гость]

ОО-50. Любые персонажи. День Объятий, День Психического Здоровья, и прочие странные старотерранские праздники. Желательно Н+. "Зато каждый день новый повод для бренди!"

Красный день календаря

1633 слова

Праздник является особым элементом в структуре социального времени. Его главная функция – социокультурная интеграция той или иной общности людей. Разные праздники осуществляют разные виды интеграции.

Википедия


- Да нынче разве гуляют? При молодом короле, помню, гуляли – не заметили, как полгорода сожгли.

А. и Б. Стругацкие, «Трудно быть богом»

- «Всемирный день психического здоровья – десятого октября», - прочитал Ян и моргнул в легком недоумении. – Ну что я могу сказать… психическое здоровье – это, конечно, хорошо…
- Нет, это нам не подходит, - отозвался Дасти. – Одного факта, что мы все находимся здесь, уже достаточно для того, чтобы признать: к нам этот праздник не имеет ни малейшего отношения.
- Я нахожусь на Изерлоне, потому что этого требует мой служебный долг, - сурово возразил Мураи. – И смею надеяться, что у большинства из нас та же причина. Хотя я согласен с вами, вице-адмирал Аттенборо, в том, что таким двусмысленным праздникам тут не место.
А началось всё с того, что пару дней назад Ян неосторожно обронил в разговоре, что было бы неплохо как-то разнообразить жизнь изерлонцев – к примеру, отмечать еще что-нибудь, кроме Нового года. Его инициативные подчиненные и друзья восприняли эти слова как руководство к действию, так что Ян и ахнуть не успел, как обнаружил себя на заседании стихийно образовавшейся комиссии по выбору нового праздника. Помимо Дасти и Мураи, в нее вошли Шёнкопф и Юлиан – последний, собственно, и провел основную работу по розыску в базах данных всевозможных Всемирных и Международных дней, существовавших некогда на Терре, а потом распечатал на принтере результат своих трудов. С этим самым результатом сейчас и знакомилась комиссия.
Звали еще Меркатца и Кассельна, но оба самоустранились, хотя и по разным мотивам: Меркатц объяснил, что слишком плохо знает традиции и культуру Альянса, чтобы советовать что-то в таком деле, а Кассельн с мрачным вздохом заявил, что, какой бы праздник ни выбрали, это всё равно повлечет за собой новые расходы, средства на которые предстоит изыскивать ему; поэтому он не видит смысла участвовать в мероприятии, цель которого – поиск нового предлога потранжирить и так не лишние деньги.
- Кстати о двусмысленностях, - заговорил Шёнкопф, посмотрев в составленный Юлианом список. – Почему Международный день объятий в январе, а Всемирный день поцелуя – аж в июле? Я был более высокого мнения о наших далеких предках. На что это похоже – тянуть со следующим шагом целых полгода? И где третий праздник, который, по логике вещей, должен последовать за этими двумя – день…
Тут он покосился на стремительно краснеющего Юлиана и прикусил язык.
- Если вы, генерал, имеете в виду Всемирный день контрацепции, который двадцать шестого октября, - произнес Дасти обманчиво сладким голосом, - то не совсем ясно, как его отмечать. Но если рассматривать его как день воздержания и борьбы с моральной нечистоплотностью, то такой праздник очень даже не помешал бы.
Дасти пребывал в относительно благодушном – по своим личным стандартам – настроении, поскольку уже изучил список и нашел в нем целую кучу близких ему дней: книги и авторского права, свободы печати, солидарности журналистов и, наконец, День писателя. Не то чтобы он планировал отмечать их все, но было приятно убедиться, что литературный труд даже в древности пользовался таким уважением во всемирных масштабах.
Прежде чем возмущенный Мураи смог высказать всё то, что думает о несознательности некоторых членов комиссии, Ян задумчиво проговорил:
- Нам нужен праздник, который порадует людей, и в то же время такой, который годится для наших условий, то есть для космоса. Не всякие, как их там… - он сверился со списком, - Всемирные дни океанов, моря, гор, борьбы с опустыниванием…
- В старинной литературе космос как раз часто называли черной пустыней, - вставил Дасти.
- Вице-адмирал, давайте все-таки посерьезнее, - строго остановил его Мураи. – Суть в том, что праздник – это важное, ответственное событие, которое должно сплачивать население крепости или хотя бы какие-то профессиональные группы…
- Если группы, то предлагаю ввести День розенриттеров, - сказал Шёнкопф.
Ян покачал головой.
- Знаете, генерал, я когда-то интересовался праздниками разных родов войск и тем, как их отмечали в древнетерранскую эпоху… для космической станции, даже такой большой, как наша, подобные развлечения чересчур рискованны. Их безопасно устраивать только на планете, под открытым небом. А на космических объектах не стоит, даже в сравнительно мирное время.
- Я за своих ребят ручаюсь, они ничего лишнего себе не позволят!
Мураи прожег его уничтожающим взглядом.
- Если бы здесь присутствовал вице-адмирал Кассельн, он бы подробно описал тот ущерб, который был причинен имуществу крепости некоторыми нетрезвыми бойцами вашего полка в ходе встречи Нового года. Командующий прав, такие эксцессы пагубно влияют на дисциплину. А вот профессиональный праздник, который нам подходит: День работников сельского хозяйства и перерабатывающей промышленности. При том количестве народа, которое занято на гидропонных фермах, он станет пользоваться популярностью.
Шёнкопф только фыркнул.
- Вы думаете, с перепившимися гидропонщиками будет легче управиться, чем с розенриттерами?
- Безусловно, - сухо отозвался Мураи. – К тому же работники ферм до сих пор не были замечены в крупных нарушениях общественного порядка, вызванных злоупотреблением алкоголем.
- Это потому, что у них до сих пор не было своего профессионального праздника, - безмятежно возразил Шёнкопф. – Вот будет – и сами увидите, что всласть наотмечавшиеся штатские способны доставить побольше хлопот, чем те, кто привык к воинской дисциплине.
Мураи промолчал с неодобрительным видом, говорившим о том, что он в какой-то мере принимает к сведению доводы генерала, но все-таки поставил галочку в списке около Дня работников сельского хозяйства.
- Если нужно что-то связанное с войной, но не армейское, - решился наконец выступить со своим мнением Юлиан, - то был Всемирный день уничтожения военной игрушки. Его ввели, чтобы развивать у детей мирные интересы и уменьшить количество войн.
Ян вздохнул.
- Ох, если бы вся проблема была в неправильных игрушках…
- В любом случае праздник должен иметь отношение к современности и к нашей жизни, - продолжал Юлиан. - Например, Международный день борьбы с коррупцией…
- День? - хмыкнул Дасти. – Да на это и десятилетия не хватит!
- Как насчет Международного дня борьбы с употреблением наркотиков и их незаконным оборотом?
- Привет терраистам. – Дасти заглянул в список и даже присвистнул. – Ничего себе… День Матери-Земли! Небось они и придумали.
- Да нет, там написано, что его ввели еще в конце двадцатого века, когда ни о каких терраистах никто и не слышал.
- А Дня борьбы с тоталитарными режимами нет? – полюбопытствовал Шёнкопф.
- Нет.
- Жаль. А то можно было бы поздравлять с ним кайзера. Вернее, не поздравлять, а наоборот – посылать ему призывы поскорее избавить галактику от своего присутствия, что стало бы его самым достойным вкладом в борьбу с тоталитаризмом.
- Ну почему же наоборот, - возразил Ян. – Это был бы и его праздник – режим Гольденбаумов более чем заслуживает название тоталитарного.
- Вы что же, хотите сказать, что нынешний режим в Рейхе лучше прежнего?
- Лучше, - проговорил Ян тем непреклонным тоном, который означал, что и адмирал, и историк в нем равно согласны с этим утверждением, поэтому спорить бесполезно. Шёнкопф тоже отлично знал этот тон, так что, оставив попытки переубедить командующего в неистребимых недостатках Нового Рейха, весело сказал:
- Я знаю, с чем кайзера точно можно поздравлять: со Всемирным днем блондинок! Вряд ли этот день относился только к женщинам.
- Странный праздник, - пробормотал Ян, - объединять людей по такому формальному признаку, как цвет волос… Но на всякий случай надо передать Кассельну, чтобы поздравил Ортанс и Шарлотту-Филлис.
- А мне не забыть поздравить Линца, - подхватил Шенкопф. – Заодно и с Международным днем художника.
- Светловолосых у нас много, хотя и меньше, чем в Рейхе, - заметил Ян. – Но если говорить о массовости, то Международный день мигранта могут отмечать вообще все. Всё человечество за последнюю тысячу лет – мигранты, разъехавшиеся с Терры по разным планетам галактики.
- Позволю себе напомнить, что наша задача – подыскать праздник именно для населения Изерлона, а не для всего человечества, - вмешался Мураи.

[Гость]

Окончание к ОО-50 - Красный день календаря

- Да, и чтобы это было что-то совсем нейтральное, - добавил Ян.
- Нейтральное? – Юлиан принялся заново просматривать список в поисках чего-нибудь упущенного. – Вот: День яйца.
- День чего? – переспросил Дасти.
- Тогда уж лучше сразу яичницы, - сказал Ян с некоторым сомнением.
- Нет, яйца используют в очень многих блюдах.
- А что в этот день полагается делать? – прищурился Дасти. – Готовить яичные блюда или, напротив, проявлять к яйцам уважение тем, что оставлять их целыми-невредимыми и высиживать из них цыплят?
- Про это не было написано… - отозвался Юлиан таким покаянным тоном, словно это было немалое упущение с его стороны.
- У людей в древности что, было по празднику для каждого продукта?
- Ну, не для каждого, но для некоторых, - откликнулся Юлиан, листая список. - Были еще День яблока, День шоколада… и просто День продовольствия. О, адмирал, а вот это вам понравится: Международный день чая и Всемирный день сна. Как раз для вас!
- Да, славно, - кивнул Ян. – Хотя они у меня и так ежедневно, куда еще делать из них праздники… Между прочим, от чая я не отказался бы прямо сейчас.
Юлиан вскочил, вид у него был виноватый.
- Что же вы раньше не сказали… Пойду принесу.
- С бренди! – крикнул Ян вдогонку убегающему воспитаннику – впрочем, без особой надежды, что тот не притворится не расслышавшим.
- Этих праздников в году больше, чем рабочих дней, - проворчал Мураи с явным неодобрением. - И когда только люди в старотерранскую эпоху успевали работать?
- Ну, наверное, эти даты не были выходными, - предположил Ян и улыбнулся. – Зато каждый день новый повод для бренди!
К тому моменту, как Юлиан вернулся с чаем для своего адмирала, комиссия добралась до Международного дня демократии и Всемирного дня космонавтики, которые после короткого обсуждения пометили галочками как потенциально приемлемые.
Ян глотнул чая и поморщился – как он и ожидал, у Юлиана были свои представления о том, сколько бренди можно употреблять командующему в разгар рабочего дня.
- Старинные праздники старинными праздниками… но давайте для начала сделаем просто День Изерлона. Четырнадцатого мая, когда мы его взяли.
С этим все согласились.
- А я еще хотел предложить Всемирный день культурного разнообразия во имя диалога и развития, - признался Юлиан, помявшись.
Ян, полуприкрыв глаза, поглядел поверх чашки куда-то далеко-далеко – не иначе, на другой край галактики.
- Ну что ж, когда-нибудь и он тоже пригодится.

[Гость]

НК-11. Любые персонажи с Изерлона. Поиск среди имеющейся в крепости растительности подходящего дерева на роль новогодней елки.

Неточное исполнение заявки, AU, OOC. Автор почти уверен, что Заказчик ждал совсем не такой истории, и готов снять это исполнение, если будут возражения.

646 слов

Приказ фон Зеекта заняться организацией новогоднего офицерского бала для станционного флота Изерлонской крепости капитан Пауль фон Оберштайн выслушал с бесстрастным видом. Задал только один уточняющий вопрос - нужна ли настоящая ёлка или можно использовать любое хвойное дерево. Получил язвительный ответ, что сосны и можжевельник к ёлкам не относятся, козырнул, повернулся на каблуках и вышел из кабинета командующего. Фон Зеект смотрел ему вслед с нескрываемым ехидством. Ёлок на Изерлоне просто не было, приказ был, как в сказке: "Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что". Ничего, пусть побегает, а то достал уже своей аналитикой и высокомерно-снисходительным видом. Фон Зеект испытывал к фон Оберштайну то самое чувство, которое знакомо почти всем недавним аристократам по отношению к отпрыскам древних родов и почти всем выслужившимся из младших лейтенантов по отношению к потомственным генштабистам.

Фон Оберштайн выслушал доклад о составе растительного мира Изерлона - стандартный набор, предписанный инструкцией номер 253/2 "О мероприятиях по озеленению военных объектов Рейхсфлота" - распорядился подготовить предложения по внесению пункта о целесообразности посадки голубых елей на стационарных объектах - и задумался. Решать задачу надо было быстро и нетривиально. Обычное решение - сборная "ёлка" из ствола и лапника любых хвойных пород - не подходило хотя бы потому, что уже было использовано командой фон Штокхаузена. А Зеект распорядился подготовить мероприятие так, чтобы затмить бал-маскарад, устраиваемый его коллегой-соперником, Командующим Изерлонской крепости.

Через час, пролистав папку с досье на всех сколько-нибудь известных офицеров Рейхсфлота, с которыми Оберштайн был знаком хотя бы мельком, и просмотрев более внимательно два файла, Оберштайн прошел в комнату спецсвязи. Шифрованная голограмма - именно так! личное обращение, лицо и голос, никаких бумаг - была адресована... А впрочем, чуть-чуть интриги, скоро всё станет ясно.

Начиная с 15 декабря, капитан фон Оберштайн лично встречал все транспортники, приходившие в крепость Изерлон. Уже было известно о предстоящей 3-ей битве при Тиамат, и военные грузы шли сплошным потоком. Энергетические установки и ремкомплекты, пайки и алкоголь по боевым нормам, реанимационные капсулы нового образца и запасы медикаментов, парадная форма на случай победы и гробы на случай поражения - хотя и на случай победы дополнительный запас, сверхсекретные уточнённые карты звёздной системы Тиамат в опломбированном чемоданчике, доставленном фельдъегерем Генерального штаба, доспехи и топоры для рукопашных боев при абордаже... Среди этих грузов конус длиной семь метров и шириной у основания три метра, упакованный в специальный пластик, "дышащий", но не пропускающий запахи, промелькнул почти незамеченным.

31 декабря в Парадном зале Штаба Флота красовалась новогодняя ёлка... нет, не так - Новогодняя Ёлка! Высокая, ровная, пушистая, пахнущая свежей хвоей и как будто даже морозом, украшенная - фон Зеект про себя поморщился, опять эти аристократические штучки, но изысканно, ничего не скажешь - украшенная только белыми игрушками и серебристо-белыми гирляндами, словно припорошенная снегом. Новогодний бал Флота Изерлона в этом году был организован идеально.

Всем известна история о Кайзере Райнхарде и двух верных друзьях, Зигфриде Кирхайсе и Пауле фон Оберштайне, которые помогли ему завоевать трон империи. Но мало кто знает, что их дружба началась вот так - с просьбы Пауля доставить на Изерлон новогоднюю ёлку для офицерского бала. Только Зигфрид Кирхайс, с его мягкостью и вниманием к людям, мог откликнуться на такое странное послание от почти незнакомого капитана Изерлонской крепости. И только Райнхард фон Мюзель мог согласиться отправить новогоднюю ёлку транспортником, доставлявшим на Изерлон запасные энергетические установки для его кораблей. Так возникло доверие, которое затем переросло в дружбу, удивлявшую многих - слишком уж разными по характерам и жизненным установкам были эти люди. Впрочем, общих качеств было тоже немало - острый аналитический ум, внимание к деталям, тонкое понимание человеческой натуры, беззаветная преданность своему лидеру... Как бы то ни было, эти три человека - Лоэнграмм, Кирхайс и Оберштайн - изменили мир. И возможно, даже сделали его немного лучше. Удивительно, от каких мелочей иногда зависят судьбы людей, планет, государств и всей галактики. Не будь этой маленькой истории с новогодней ёлкой для Изерлона - кто знает, по какому пути пошла бы Большая История...

[Гость]

ОО-169. Юлиан Минц | НМП и НЖП. Постканон, интервью прессе. В числе учителей назвать Оберштайна.

1300 слов

– Нет, ты только послушай, а? И как теперь это публиковать?
Ник тяжело плюхнулся на стул, стукнув по столешнице – в порыве чувств – стопкой бумаг. Рита успела порадоваться, что у коллеги в руке не планшет – девайс точно такого обращения бы не пережил.
Она подняла глаза от лэптопа и сощурилась. Ник сидел, раскачиваясь на стуле, подвернув рукава рубашки, и всем видом являл праведное негодование. Рита работала с ним уже три без малого года, редактировала его статьи и даже, по настроению, защищала от шефа; так что относилась снисходительно. Даром, что опыта по сравнению имела немного. Зато была островком спокойствия в нервной обстановке их небольшой редакции, где шумный несдержанный Ник давно стал всеобщей головной болью. Сейчас, правда, в помещении осталась только она – даже девочка-верстальщица убежала, наскоро попрощавшись. Неудивительно: час уже поздний.
– Экск-клюзив, мать его, – зло выплюнул Ник сквозь зубы, вновь припечатав ни в чем не повинную бумагу об стол, на этот раз еще добавив ладонью.
Рита вздохнула. Значит, в интервью с адмиралом Минцем что-то пошло не так.
Адмирал Минц был национальным героем Республики. Собственно говоря, без него бы Республики вообще не было. Неудивительно, что раскрутить его даже на скупые слова о тех героических годах было делом чести для каждого журналиста – но Ник недаром считался профессионалом, несмотря на дурной характер. Он сумел добиться целого интервью, да еще и с правом комментария. В этот комментарий должны были войти рассуждения о судьбах единственного оплота демократии, сдобренные щепоткой идеализма. На вдохновенные рассуждения Ника всегда хватало, а со стандартным набором вопросов он управлялся, как заправский жонглер со своими шариками.
Значит, наверняка характер. В пятидесяти процентов случаев, так и было. Зря шеф не разрешил им ходить на интервью вместе.
Рита устроилась поудобнее, подперев щеку рукой, и приготовилась слушать, как адмирал Минц высказался в адрес Николаса Баркса. По слухам, национальный герой, хоть и вежливый, крепкого словца не был чужд.
– Ты не суетись, – попросила она. – Вырежем, склеим...
– Черта с два! Он еще до начала интервью настоял, чтобы мы не выкидывали ни строчки. Это условие контракта, если хочешь.
– Да ну... – с сомнением протянула Рита. – Что, адмирал Минц сам не хочет, что ли, чтобы какой-нибудь малый розенриттерский загиб не напечатали тут у нас?
Ник неожиданно механически рассмеялся. И так же резко смех оборвал.
– Если бы. Е-если бы... Вот, – он ткнул пальцем в бумаги. – Вот. Сама почитай.
Рита быстро отобрала у него листы. Пробежала глазами, привычными к выхватыванию главного.
До какого-то момента у адмирала с Ником все шло гладко, тот вообще казался спокойным, как глыба льда на планетарном полюсе. Рита ждала, когда же Ник устроит свою типичную провокацию, но не могла найти. Наконец, она дошла до вопроса про то, кто стал для героя Республики примером в жизни, и внутренне усмехнулась. Ник верно действовал, задавая вопрос, ответ на который и так уже находился в любом учебнике. Так легко можно было вырулить на тему для комментария, не говоря о том, что читатели всегда рады прочитать о... и тут Рита сбилась. Она моргнула, вчитываясь еще раз, но ответ адмирала Минца был ясным, как день.
И вовсе не очевидным.
– Ч-что? – она потрясенно подняла на Ника глаза. – Он правда это сказал тебе, так вот спокойно?
– Ага. Вот то самое. Учитель, вашу же, понимаешь, – Ник бы, кажется, сплюнул, но рядом не было даже пепельницы.
– Ну, наряду с Яном Вэньли, все-таки. Не на первом месте.
– И что с того? И так уже хватает по самое горлышко, – в качестве иллюстрации он чиркнул по горлу ребром ладони. – Прямым текстом: Пауль фон Оберштайн, в числе тех, кого я могу считать, бла-бла-бла. Мне имперские учебники в руках подержать доводилось, не только наши. Сравнивал, не без того. Но теперь знаю только, что даже если наш герой просто ударился темечком, то огребем мы. Не он, мы, – еще раз повторил Ник для пущего эффекта.
– Успокойся, – Рита попросила снова. – Начнем с начала. Оберштайн. Что в нем страшного?
Ник фыркнул.
– Ты сама удивилась.
– Ну да. Я не ожидала. Но не значит же, что я боюсь фамилий, – она пожала плечами.
– Будто бы я боюсь! Мне растереть, если хочешь знать. Но когда адмирал Республики берет и заявляет, что учился чему-то там хрен поймешь у третьего или второго по счету из покойных столпов Империи, то не все граждане отнесутся к этому так же благостно, как ты сейчас. А наша газета мигом станет соучастником.
– У нас свободная пресса, не забывай.
– Рита, ну ты как ребенок, – Ник посмотрел на нее едва ли не сочувственно. – Даже свободной прессе надо на что-то жить. И платить таким, как мы с тобой. Всё просто – газету не покупают, журналисты пашут без гонорара, штат сокращается, бюджет уменьшается вовсе, и хлоп. В один прекрасный день нет газеты. Спасибо вам, мистер Минц.
Рита еще раз вздохнула и попробовала посчитать про себя до пятнадцати.
– Минц не занимается политикой, вроде бы.
– Ага, не занимается, – Ник ухмыльнулся. – Смотря что ей считать. Если крики и выборы мэра Хайнессенполиса – то ему-то ясное дело не до такой ерунды. И опять же можно подумать, при чем Оберштайн. Я птица маленькая, в интригах ни черта ни секу, только чую задницей.
– И за это нам тоже прилетит – дай догадаюсь?
Ник мрачно кивнул.
– Хотя может и нет. Может, будет хуже, и это всего лишь ход для сраной игры, – он помотал головой. – Я журналист, люблю свою работу и хочу ее делать нормально, а не среди идиотов-коллег и сошедших с ума героев! Хочешь, скажу, как всё было? – внезапно спросил Ник после полуминуты молчания.
Рита не отвечала, нахмурив лоб и пытаясь вспомнить, как точно называлась та книга статьей с комментариями. Изданная на средства фонда, основанного адмиралом Минцем и бывшей госпожой президентом. Книга была в голове у Риты как-то связана со словами Минца из интервью.
– ...я едва всё, что было в руках, не выронил, но у меня же эта. Мать ее. Этика профессиональная.
Рита продолжала молчать, глядя на Ника, который ее, казалось, не замечал.
– А еще смотрел на меня так спокойно. Убедился, что всё записывается. Следил за этим, знаешь, тщательно, но вежливо до отвращения. На этого отморозка он и правда похож чем-то, не только на Яна Вэньли. Только ты никому... Аккуратный, без рук в карманах, ни к чему не подкопаться. Я ведь попробовал, сама посмотришь, там пара мест... нет же. Никак. Лучше бы матерный загиб, в самом деле. Всё лучше, чем видеть этого вот, героя, и не знать, чего он так выворачивается из самых простых вопросов. Все же привыкли за столько лет, – Ник замолчал.
Она покачала головой, так и не поймав воспоминание. То примечание мелким шрифтом об имперских источниках вообще могло ей почудиться.
– Не понимаю, что все-таки на Минца нашло, – резюмировал он, уже разглаживая рукава рубашки, чтобы хотя бы вечером и издали напоминать нормального человека. Еще для этого ему не мешало бы причесаться.
– Может, он понимает, что теперь делить два на два – бессмысленно? Или что привычка отвратная? – тихо спросила Рита, наблюдая за ним.
– Скажешь тоже, – буркнул Ник. – В общем, сделаешь с этим что-нибудь. Если захочешь. Не захочешь – не сделаешь; плевать, умываю руки. А я пошел.
Стул жалобно скрипнул, когда Ник поднялся так же резко, как сел. И дверь в редакцию он за собой захлопнул с эффектным звуком, почти как в фильмах.
Рита еще минуту смотрела вслед, потом встала, и стала собираться сама. Она и так слишком задерживалась сегодня, потому что решила дождаться Ника с его материалом.
Стопку бумаг, касавшихся адмирала Минца, Рита аккуратно сложила в папку и сгрузила в сумку через плечо. Она всё-таки не Ник, чтобы бегать с ними по городу просто так, рискуя что-нибудь потерять или быть обозванной "старомодной трухой". Она спокойно вызовет автоматическое такси и доедет до дома, чтобы поработать как следует перед сном.
Выходя, Рита подумала с непривычной для себя злостью, что не обязательно писать статейки про то, как они в жестоких боях отстояли демократию когда-то давно, чтобы не желать жить по-другому. А значит, в том числе и заниматься своей работой как положено, а не так, как намекал Ник. К черту всё это. Рита решила.
Она помощник редактора, и она берет этот материал. Даже если Ник был в чем-то прав, а он наверняка был, он же профи.
И она подумала, что еще больше зауважала теперь адмирала Минца.
Не зная еще толком сама, почему.

[Гость]

НК-32 Шеридан | Ян Вэньли. Новый год на Изерлоне - Новый год на "Вавилоне 5". Командующие станций поменялись местами. AU, H!, ООС

540 слов

Перегнувшись через перила второго пешеходного уровня, Ян Венъли наблюдал за текущим внизу потоком людей и инопланетян. Пожалуй, именно наличие других рас больше всего удивляло его в этом мире…. Остальное – войны, интриги, проблемы с правительством – было ему хорошо знакомо и интересовало исключительно с академической точки зрения. Не считая истории, конечно – краткий курс ему прочесть удалось… по диагонали.
На втором месте следовал вопрос « как на цилиндре длиной восемь километров помещается столько народа и бедлама?»
Наверное, всё не надо было после просмотра новостей желать оказаться где-нибудь в другом месте… Здесь тоже было не всё слава богу, наступающий 2260 год отчётливо пах заваривающейся кашей вселенского масштаба, и лица соратников капитана Шеридана (оказавшегося, скорее всего, на Изерлоне) это подтверждали. А когда прибыла парочка инопланетян – миловидная женщина с приятным голосом и нечто в зеленоватом скафандре, устроившее сеанс прикладной телепатии, адмиралу стало ясно – каша ещё забористее, хотя, казалось, дальше некуда.
В итоге, это одоспешенное нечто и завершило дискуссию, попросив адмирала Яна пожелать вернуться домой, а местный начальник службы безопасности добавил, что новогодняя ночь – самое подходящее время для исполнения желаний.
Над этим вопросом Ян и размышлял, наблюдая за празднующими под наблюдением старпома капитан Шеридана, русской с нетипичным для этой нации именем Сьюзан. До наступления Нового года оставалось всего двадцать минут, народ внизу веселился, невзирая на то, что праздник был исключительно земной, а в наступающем году может разразиться война…
Проект «Вавилон» был нашей последней надеждой на мир. Эта надежда рухнула. Так сказала ему Иванова.
Вот только не надо ему чужих войн – ему и своей многовато. Нет, дома лучше, что бы там не ждало.
Домой!
Отлипнув от перил, Ян Венъли свернул в первый попавшийся коридор.

Кем надо быть, чтобы соорудить шестидесятикилометровую махину, вооружить её пушкой а-ля «главный калибр Звезды Смерти» и так бездарно её сдать? На этот вопрос Джон Шеридан так и не смог получить вразумительного ответа. Его объяснения, что на такую хитрость не попался бы ни один зелёный лейтенант, знакомый с теорией информационной безопасности, понимания не встретили – адмирал Ян гений, и всё тут!
Судя по всему, искусство войны тут пребывало на уровне плинтуса, хотя если учесть количество истребительных войн, надо было бы ждать обратного. Впрочем, Шеридан был военным, а не историком, и выяснять причины и следствия желанием не горел. Хватит с него предыдущего желания – махнуть куда-нибудь подальше от родного бедлама. Наглядная иллюстрация к поговорке про опасность желаний, так сказать…
Ноги Шеридана коснулось что-то мягкое, и, опустив глаза, он увидел кота адмирала – большого, толстого и пушистого. Капитан погладил его по спине и резко поднялся. Всё, посидели и хватит. Надо возвращаться домой, полуторавековую склоку с Рейхом пусть адмирал Ян разгребает, а ему и назревающей войны с Тенями за глаза хватает.
Домой!
Отстранив кота, Джон Шеридан шагнул прочь из комнаты.

Когда гость из ниоткуда резко отстранился от перил и шагнул в коридор, Сьюзан Ивановане успела его задержать. Адмирал Ян нырнул в дверной проём – а секундой позже оттуда появился пропавший утром Джон Шеридан.
- Капитан!
- Всё в порядке, коммандер, всё в порядке… если то, что нас окружает, можно так назвать. Я не пропустил Новый Год?

Оставив гостя Изерлона гладить кота, Юлиан Минц отошёл от двери так тихо, как только мог, но его всё равно услышали. Послышались шаги, и на кухню вошёл… Ян Венъли собственной персоной.
- Адмирал!
- Юлиан! Как хорошо вернуться домой! Слушай, Юлиан, я давненько не пил твоего чая…

[Гость]

OO-145. Фаренхайт. Выжил, списан из Рейхсфлота по состоянию здоровья и получил или находится в процессе получения гражданской профессии, возможно, той, о которой мечтал еще до армии. Можно постканон. Внелимит приветствуется. Пожалуйста, не надо Биттенфельда, а также сравнений с эльфом и котом. NH!

Он пошёл в армию, чтобы заработать себе на жизнь. Но, - вот ведь парадокс! – служба осталась в прошлом, а пособия достаточно, чтобы не умереть с голоду, только почему так невыносимо тошно от того, что день за днём видишь над головой небо?
Впрочем, запереться в четырёх стенах Адальберт тоже не мог – с него хватило больничной палаты. Даже тогда, когда он впервые пришёл в себя и увидел над собой больничный потолок, а не изумлённые лица валькирий и их начальства (в которых, честно говоря, особенно рьяно он никогда и не верил), никакого безграничного счастья, переполнявшего сердце, он не почувствовал: просто принял как должное и вновь закрыл глаза. Потом был курс реабилитации длиной в два с половиной месяца, казавшийся бесконечным. Три месяца Адальберт бы точно не выдержал – на исходе второго ему уже порой начинало казаться, что люди рождаются с иглой от капельницы в руке. А после выяснилось, что требуется ещё и санаторное лечение… Но там, за стенами больниц и санаториев, в которых время существовало лишь формально, в виде распорядка процедур, приёма лекарств, прогулок и отдыха, и каждый день был копией предыдущего, что-то происходило. Там была жизнь. Адальберт никогда не причислял себя к тем, кто творит историю, но ему нравилось чувствовать её неудержимый и непредсказуемый бег. Это ощущение было похоже на заплыв в водах бурной горной реки, когда ты не можешь сопротивляться течению, но умело лавируешь между камней, бросая вызов судьбе на каждом повороте.
Но оказалось, что спешить некуда - в медицинском заключении помимо диагнозов и рекомендаций чёрным по белому значилось: «не годен к военной службе». Такая вот насмешка судьбы: Биттенфельд, явно имеющий проблемы с головой – годен, Вален со своим протезом – вполне. А человек, у кого на месте и мозги, и конечности – нет, потому что запаса сил и везения хватило на то, чтобы не погибнуть на месте, не сдохнуть в больнице и не провести остаток своих дней калекой, привязанным к системам жизнеобеспечения, а на то, чтобы переносить перегрузки в космосе и длительные перелёты, уже не хватит – риск внутренних кровотечений слишком велик…
Пособия вполне хватало на жизнь. Хватило бы и на то, чтобы жениться, завести ребёнка, сдувать пыль с фамильных портретов и учить своего потомка гордиться всеми предками до десятого колена и, разумеется, героическим отцом. В общем-то, многие отслужившие родине дворяне именно так и делали – какую книгу о старых добрых временах ни открой. Да и среди обедневших аристократов, у которых не осталось ничего, кроме имени и фамильной гордости, подобные не раз встречались Адальберту. При Лоэнграмме всё изменилось – дворянство ушло в тень. И рядом с правителем встали те, кто был способен думать и действовать. А теперь и сам Райнхард фон Лоэнграмм стал частью истории – новой вехой, очередным именем в учебнике…
Но именно это и останавливало. Адальберт всем своим существом ощущал дух нового времени. Он был похож на холодный рассвет раннего весеннего дня, на воздух, насыщенный озоном после грозы, на зелёный росток, пробившийся между плитами дорожного покрытия. Старый мир умер – так к чему ворошить былое и дышать пылью ушедшей эпохи?
Тем более, эта пыль с каждым днём становилась всё удушливее: матушка рассматривала старые фотографии и вздыхала о том, как её любимому сыну была к лицу военная форма, сестры перебирали своих подруг, как бы невзначай расписывая их достоинства. А стоило Адальберту выкатить из гаража заскучавшее там авто (вымыть, масло поменять – и забегал бы только так!), как отец вкатил скандал: мол, потомственный дворянин, герой войны, а не автомеханик…
Впрочем, упрекнуть семью Адальберт не мог – они любили его по-своему, а жили… как умели, и были такими всегда. Только раньше ему было нетрудно принять это как должное. Если подумать, раньше он и многое другое принимал куда легче: ещё ребёнком осознал, что его семья, несмотря на благородное имя, - не ровня многим и не может себе позволить многое из того, что полагалось аристократам; подростком – отказался от детской мечты стать геологом и исходить родную планету вдоль и поперёк, побывать в таких местах, о существовании которых люди никогда и не знали; а став взрослым, Адальберт научился жить настоящим и умело лавировать в потоке жизни, независимо от того, кто отдаёт ему приказы.
Галактика огромна. Адальберт мог бы попробовать найти своё место в новом мире, только прошлое грозило стать прочным коконом, не пропускающим свет. И с каждым днём его стенки становились прочнее. Пока правительство не объявило о программе расширенного терраформирования Новых Территорий «Зелёная Галактика».
Тогда вновь были подняты книги по геологии, почвоведению, палеонтологии и кристаллографии, начитавшись которых, маленький Адальберт когда-то воображал себя отважным учёным с обветренным и загорелым лицом, покоряющим неприступные вершины и непроходимые леса. А из недр кладовки была извлечена лично собранная и каким-то чудом уцелевшая за все эти годы небольшая коллекция камней – сейчас бесполезная, но отчего-то очень мотивирующая.
Следующим этапом стал бешеный забег по исследовательским институтам и лабораториям. Реагировали по-разному: где-то встречали удивлением, где-то – сперва заинтересовано слушали, а затем бросали ни к чему не обязывающее «мы с вами свяжемся». Но в одном из учреждений-участников государственной программы Адальберт встретил тёплый приём и… целых полгода на студенческой скамье! И то пришлось вкалывать днём и ночью, чтобы сдать экзамен досрочно: днём – в лаборатории либо на полевых исследованиях, вечер и половину ночи – за книгами. Детская мечта начала сбываться – лицо обветрилось и загорело так, что кожа стала темнее волос. Осталась самая малость – что-нибудь покорить…
Впрочем, ждать пришлось недолго: недоосвоенных планет на территории бывшего Альянса хватало всем желающим. И требовались люди, которые сумеют разобраться, какие минералы на ней можно добывать и какие местные растения окажутся террасовместимыми.
На сборы дали два дня – пришлось спешно составлять список того, что может понадобиться в дороге и в первое время на месте. Разумеется, научная группа – не беглые каторжники, и прибудет на более-менее обжитое место: по крайней мере, там точно имелся хороший космопорт и несколько крупных городов. Но на этом достоверно известные сведения заканчивались, и начинались догадки о нравах и быте населения территории бывшего Альянса. Личную аптечку, ставшую уже привычной и неизбежной реалией после выписки из госпиталя, следовало взять в дорогу в двойном объёме. И ещё обязательно – удобную одежду впрок. Бритву и любимый одеколон – один флакон про запас (кто знает, выпускают ли там аналоги – а подобрать запах, который бы не раздражал, было непросто). А ещё могут пригодиться электронный компас, универсальный нож, кое-что на тот случай, если придётся срочно чинить электронику на месте. И raucher*. И… достаточно, пожалуй – и без того почти целый рюкзак.
Прощание с семьёй было недолгим и деловым: было достаточно напомнить о том, что Новые Земли – это не линия фронта, чтобы успокоить разволновавшуюся матушку. Или же эти слова её немного уязвили?..
Впрочем, Адальберт думал об этом недолго. Ожидание чего-то интересного и нового полностью захватило его уже по дороге к космопорту. Кокон дал трещину.
А потом были тяжёлый перелёт и три дня в больнице, вновь напомнившие о том, что никогда не вернётся. Но когда научная группа выехала на объект и за спиной остался город, когда нога ступила на мягкую траву, а лица коснулось тёплое дыхание ветра, прошлое отступило.
Под этим небом не было тесно.

*немецкий аналог понятия "ноутбук" (Андрей Лазарчук "Иное небо")

[Гость]

Аннерозе | Аэрис Гейнсборо. Кроссвер с ФФ7, Аэрис научила Аннерозе драться боевым посохом и что из этого вышло. Н+

Правило «Не соваться в незнакомые порталы» Сетра учат в самом раннем детстве. Но Аэрис осталась одна после смерти матери, и обучить её было некому. Древних на Гайе не встречали уже давно.
Если честно, Аэрис даже и не подозревала, что в одном из закоулков старой церкви вообще есть какой-либо портал. Пока не попала в него. Но ничего страшного не случилось. Наоборот, приключение вышло очень даже интересным. Как и новые знакомства.
***
Где-то среди далёких и холодных звёзд вращаются различные планеты, рейховские и альянсовские, а то и вовсе неисследованные. Но одну планету не найти ни на какой карте. Не то чтобы Гайя слишком далеко, она вообще не здесь, не в этом измерении.
- О чём задумалась? – Зигфрид, закрыв дверь в детскую, приблизился к стоящей у окна Аннерозе.
- Аэрис вспомнила. Жаль, что портал навсегда закрылся, теперь уже не увидеться. – женщина вздохнула.
Жалела о невозможности встречи не одна Аннерозе. Райнхард время от времени вспоминал то происшествие на Гайесбурге и сокрушался, что фройляйн Аэрис отказалась учить его адмиралов. Зигфрид же тактично напоминал другу, что магия Сетра не используется для войны.
***
Спроси кто графиню Грюнвальд, почему она поверила странной незнакомке, встреченной в дальнем уголке кайзеровского сада, Аннерозе не смогла бы ответить. Наверное, Аэрис была слишком растерянной и ошарашенной для человека, сознательно забравшегося на запретную территорию. К тому же, видя, что ей не верят, Сетра склонилась к цветку и – о чудо! – тот потянулся к её руке, расправляя лепестки, наливаясь цветом. Так Аннерозе поверила, что в их мире действительно есть магия.
Аэрис ушла в свой мир, как только разобралась, как действует портал, но обещала приходить в гости. И сдержала своё обещание.
***
Она действительно заглядывала, как только появлялась возможность. Портал работал более-менее стабильно, захлопываться не собирался и позволял совершать безопасные переходы из одного мира в другой.
Аннерозе скоро привыкла к странной одежде Аэрис. Подобное одеяние девушка, выросшая в Рейхе, могла надеть ну разве что в спальне в качестве ночной рубашки: тонкое, светлое, длиной чуть ниже колена, на узких бретельках, лёгкое и воздушное. Для Союза или Феззана с их более свободными нравами в самый раз. А вот к тому, что новая знакомая всегда носит с собой металлический шест с цилиндрическими навершиями на обоих концах, привыкнуть не получалось.
- Зачем он тебе? – однажды любопытство взяло верх, и графиня Грюнвальд задала вопрос.
- Для защиты. – ответила Аэрис, высаживая принесённые из своего мира лилии. Как она сама обмолвилась, росли эти цветы только в «святом месте».
- А разве у вас мужчины не защищают женщин?
- Защищают, но мужчина не всегда может оказаться рядом. К тому же часто случается так, что женщину некому защитить, тогда она должна постоять за себя сама. Хотя мне чаще приходится отбиваться от монстриков, срезая дорогу к Рынку.
Аннерозе задумалась. Рассказ Аэрис воспринимался немного странно, но есть же, в конце концов, тот же Союз! Там женщины даже в армии служат. Кто же мешает и ей научиться? Хотя бы в пределах самообороны. Девушка вспомнила инцидент с собственным похищением, организованным маркизой Бенемюнде. А ведь кто знает, не повторится ли чего-то подобного в будущем?
- Ты можешь научить меня?
***
Махать жезлом Аннерозе взялась с энтузиазмом, хоть и были моменты, приглушившие её пыл. Аэрис же всё больше рассказывала о родном мире, разжигая любопытство и желание увидеть его своими глазами. Ну и что, что Мидгард – это город на Плите, под которой расстилаются трущобы, интересно же! Как бы то ни было, Аннерозе подругу уговорила. Вот только обе они не могли знать, что входя в портал нельзя думать ни о чем постороннем…
***
Ансбах уже успел выстрелить и теперь боролся с Кирхайсом, адмиралы стояли столбами, Райнхард застыл на троне, заслонённый Оберштайном. И никто не ждал яркой вспышки, сопровождаемой испуганным криком, а в последующие несколько секунд ступор случился у всех.
Откуда-то из воздуха сначала упала полуодетая по имперским меркам девица, а вслед за ней прекрасная графиня Грюнвальд. Что повергло в такой ступор суровых мужчин, сказать трудно, зато Аннерозе, увидев, что Кирхайсу грозит опасность, насупилась, сгребла так удачно подвернувшийся под руку боевой шест и пошла вершить справедливость. Ансбах удара в лоб утяжелённым навершием не ожидал, а потому разжал руки и рухнул на пол. Зигфриду прилетело по касательной, но его вовремя подхватила вторая девушка.
- Тебе надо больше тренироваться, Аннерозе, - сказала она. – А снять действие Паралича нетрудно.
Графиня потрясённо охнула: она совсем забыла, что в шест вставлена парализующая материи. По крайней мере, именно так называла тот сверкающий зелёный шарик Аэрис. Сетра сделала несколько пассов, и Зигфрид открыл глаза.
- Я в раю? – спросил он, увидев склонёнными над ним лица девушек. Аэрис подумала, что совсем недавно она уже слышала эту фразу. Голос Кирхайса разбил сковавшее присутствующих оцепенение. Кирхайс поднялся, адмиралы скрутили Ансбаха, Райнхард встал с трона, чтобы расспросить о случившемся сестру, Аэрис обернулась, пытаясь понять, почему же ей так неуютно. И встретилась взглядом с Оберштайном. Ей тут захотелось стать маленькой-маленькой и просочиться сквозь пол, да ещё и доктор Ходжо некстати вспомнился.
Пока Сетра и вице-адмирал играли в гляделки, Аннерозе вкратце объяснила брату, что же произошло. Райнхард закономерно не поверил. Зато после демонстрации Аэрис своих способностей предложил ей титул и остаться в империи. И очень жалел, что она отказалась.
***
Жалела о невозможности встретиться с Аэрис не одна Аннерозе. Адмиралу Ройенталю ещё долго вспоминались красивые зелёные глаза, точёная фигурка и нежная улыбка последней Сетра. И что потрясло Оскара сильнее всего – эта девушка осталась к нему абсолютно равнодушна.

[Гость]

Оберштайн/Юлиан Минц. "За свободу надо платить". AU, R+

За всё надо платить

2572 слов, начало

За все надо платить.
За свободу – в том числе.
Он повторяет себе это еще раз, вдыхая и выдыхая. Смотрит в оконное стекло, где отражается крепкий стройный юноша, пепельноволосый, в парадной форме сил самообороны баалатской республики. Картинку дополняет немного растерянный вид, и в сочетании выходит едва ли не ребенок, вдруг оставленный на костюмированном празднике без родителей. Только бескомпромиссный взгляд карих глаз говорит о другом. Кто увидит такой взгляд, тот уже не забудет.
Возвращаясь домой, он рассказывает о своих дипломатических визитах кратко и скупо, мучительно подбирая слова, чтобы ни Фредерика, ни Карин ничего не заподозрили. Они думают, что дело в усталости – его выматывают бесконечные переговоры, требования имперской стороны, выдвижение встречных, согласования, совещания и составление документов. Говоря по правде, ему не приходило в голову, что все эти вещи посложнее войны. Иногда он думает, что еще лучше понимает кайзера Райнхарда – покойного кайзера Райнхарда I – который нет да нет, а стремился ото всех этих бумаг к непокорным звездам.
Дело в усталости – в том числе, но как раз из-за этого ему очень не хочется обмолвиться о подоплеке событий, хоть бы и случайно. Оговорка-другая, и прозвучит вопрос, вроде «Ты лично что-то обсуждаешь с военным министром Империи?». Может, в адрес министра выразятся и покрепче – Карин уважением к имперцам вовсе не отличалась, хотя носила имперское имя, и слова подбирать не любила по-прежнему. А он будет не знать, как ответить. Врать он еще толком не научился.
Но это к тому первый шаг.
Вернее, он уже лжет, сам не заметив, как начал, лжет часто и удивляется, как румянец при этом не заливает щеки. Сейчас краска только дополнила бы образ растерянного мальчишки.
Стыдно, главнокомандующий, стыдно. Ты ведь уже давно не мальчишка на самом-то деле, ты им если и оставался, то только до того самого дня. (Так он говорит себе).
Тогда мальчишка, каким он был, потерял в мире что-то надежное, якорь, опору. Самое настоящее, что у него было за все восемнадцать с хвостиком лет. Его оставили одного – в самой гуще и дел и событий, и он чувствовал себя потерявшимся.
Потом, конечно, дела вошли в свою колею – он просто не имел такого права: быть ребенком и быть один. И у него получалось, кого угодно спросить. Не получалось бы – он сейчас бы здесь не стоял, в лучшем случае коротал бы где-то позорный остаток дней.
Но именно там, в том дне, – как он думает – лежит та самая причина, по которой всё происходит уже сейчас. Он не может – или просто не хочет – называть причину словами.
Как это ни назови, а он действительно стоит здесь и смотрит в стекло, на свой слегка растерянный вид и немного помятый китель. Тяжело больше не быть мальчишкой, а это значит – полностью отвечать за свои поступки.
Даже если он просто молчит и смотрит, хмурясь и собираясь с духом, чтобы отправиться дальше и придумать, как объяснять задержку, он в ответе за то, что делает.
За то, что продолжает делать уже который раз – каждый раз, когда оказывается в столице Империи с очередными делами, документами и боевым задором в глазах.
Он снова задерживается в кабинете господина министра. Даже если очень сильно устал.
Он не помнит, когда это случилось впервые.
Тогда дни сливались для него в сплошной поток дел и изменчивой информации, от которой голова распухала и немилосердно болела, вынуждая глотать стимулятор из заначенного запаса. Он старался не пользоваться такими вещами, даже когда еще шла война, но обстоятельства тогда были особыми.
Он думал, что это, должно быть, смешно звучит, только и правда не получалось сказать иначе: стоял вопрос о жизни республики. Столько всего надо было решить сначала на бумаге, затем в реальности, и ведь он сам обещал, что не сложит оружие, пока не победит совсем. Не на войне, которая ведется с оружием, а в тех самых дипломатических битвах, сложность которых сначала недооценил.
Он помнит, что тогда был настороже.
Не все имперцы одинаковы, и кому-то даже в правительстве – что там, даже в свежеоснованном министерстве «по делам Новых территорий и автономии Баалат» – сама идея демократической республики, да еще и официальной признанной, вставала поперек горла.
С чего бы ему было думать, что военный министр Империи чем-то отличается в этом смысле? С самого начала, если быть честным – похоже, только с собой он и остается честным теперь – он ничего подобного и не думал. Есть всякие противники. Есть умные, как и не особенно. Не впервой.
Но все-таки когда господин министр попросил его о разговоре наедине – он остался.
С этого все, кажется, и началось.
Нет, не в том самом смысле.
Еще не в том.
Просто он осторожно заговаривал на какие-то темы и получал ответ. Еще более осторожный и взвешенный, если это вообще возможно. Никаких личных тем, только одна политика, прошлых дней и теперешних. Об этом он вполне помнит, но путается там, где нужно отделить один день от другого и одну беседу от следующей.
Он знает, что однажды министр задал ему какой-то вопрос, и он на него ответил. Что там был за вопрос, уже не выходит вспомнить. Он мог бы попытаться, но эти воспоминания еще и заволакивает тонкая пленка стыда. Как будто он ковыряется в том, в чем вовсе не стоит. Хотя за разговоры сами по себе ему ничуть не должно был быть стыдно – в отличие от всего последующего.
Он знает, что вопрос был очень простым. Но не зная, чем был вопрос, он знает точно, чем не был – шантажом, угрозой или попыткой подкупа.
Он лжет остальным, когда еще по привычке стесняясь, а когда – уже и не очень. Но если бы его об этом спросили, он бы не смог солгать. Замолчал бы, опустив глаза, в лучшем случае. Растерянный, не знающий, как ответить, мальчишка. Или дипломат, пойманный на добровольном шпионаже против своей страны.
Он мог бы солгать, но в этом он точно уверен – его не заставляли. Он согласился сам.
Просто так вышло. Он мог бы уйти, но остался, а потом господин министр запер кабинет изнутри – ключом и личным собственным кодом.
«Вы, кажется, говорили, что за свободу надо платить», – могло и показаться, кто его знает, но только ему послышалась усмешка в прохладном голосе.
Он ведь и правда говорил это – в ответ на вопрос, не чрезмерную ли цену выбирает республика (военный министр никогда не говорил «автономия» – по крайней мере, во время их разговоров, что официальных, что не совсем) за какие-то из своих институтов. Так он и говорил – «институты», и много других слов, значивших то самое образование, о котором мечтал всю жизнь Адмирал.
А вот потом всё случилось на самом деле. Точно так же, как продолжается до сих пор.
Ритуал неизменен.
После того, как дела уже закончены (да и какие, по чести сказать, могут быть дела – теперь, когда порядок комплектования сил самообороны уже установлен, может потребоваться согласовывать только мелочи), документы собраны в папку (или даже не собраны – за их полным и совершенным отсутствием) и обе «высокие договаривающиеся стороны» встали, чтобы вежливо кивнуть и распрощаться друг с другом – точнее, противник с противником – после этого дверь в кабинет снова оказывается заперта на ключ с личным кодом.
Из кабинета можно пройти в небольшую комнату, которая предназначена для краткого отдыха, но явно редко используется по назначению. Наверняка, там же где-то в стене скрыта капсула быстрого сна, но не интересоваться же этим впрямую. Ему совершенно не до того, когда он там появляется. Там есть полка с книгами, и удобное кресло, и скромный стол.
Господин министр всегда проходит вперед – именно он открывает утопленную в стене дверь, как-никак, – и садится в кресло, разве что на несколько секунд поворачивает голову к книгам. Словно предпочел бы посидеть здесь с одной из них, а не с юношей-демократом. Светловолосым юношей высокого роста, с бескомпромиссным взглядом и резкими жестами.
Иногда он задумывается: можно ли как-то настраивать цвета в глазах, если те искусственные.
Сам он садится сбоку у кресла, опираясь спиной. Откидывает назад голову и закрывает глаза.
Он позволяет своим мыслям плыть, свободно и без контроля. Чаще всего в это время он вспоминает, как фантазировал когда-то – кажется, так давно – о том, чтобы сидеть вот так (выражение «у ног» так и просится в мысли) около своего воспитателя и опекуна. Не только даже сидеть, если до конца быть с собой честным. Потереться щекой, подставить шею и едва не мурлыкать от всего этого. А потом привстать, гибко скользнуть в сторону и развести его колени, невзирая даже на сопротивление. Для начала заняться хотя бы таким, а уже потом… что потом – его мысли путались, он не мог себе представить чего-то такого, чего еще не делал в реальности, о чем даже не думал толком, пока не отправился в свое «путешествие».
Он чувствует, как министр кладет ладонь ему на голову, рассеянно гладит по волосам. Его веки в этот момент наверняка тоже опущены, можно поспорить.
Адмирал мог бы делать точно так же. Перебирать ему волосы, молча и спокойно.
Фредерика пришла бы в ужас, думает он. Даже видит ее, побледневшую в один миг, вскинувшую руку к губам. Ее осуждающий, недоверчивый взгляд. Он бы никогда не хотел причинить ей такую боль, поэтому даже не заговаривает о... понятно, о чем и ком, не то чтобы признаться в таких вот мыслях.
Но сам о себе он все знает.
Ему стыдно, ну конечно же стыдно. И было стыдно, когда он ворочался в постели, до боли зажмурившись, только бы прогнать слишком яркую внутреннюю картинку. Вот он наклоняется – он уже был выше ростом, сильнее, крепче – расстегивает китель и рубашку, и кладет руки на голые плечи, даже целует, наверное, а дальше – мельтешили обрывки подслушанных разговоров и неприличных картинок из журналов, какие ходили по рукам у солдат.

[Гость]

Оберштайн/Юлиан Минц. "За свободу надо платить". AU, R+

За всё надо платить

2572, окончание

Мир разрывался вокруг него, когда он утыкался лицом в подушку, красный от нестерпимого чувства неправильности, смешанного с возбуждением. Мир разрывался, а потом он лежал, не переворачиваясь на спину, и думал о том, что на самом деле – на самом деле, конечно, с ним всё в порядке. Никто ведь ничего не увидит, а потом всё пройдет. У всех мальчишек проходит. Он любил Адмирала, но – сразу множество «но» появлялось у него в голове, весомых и стоящих. Которые никогда не мешали снам.
Он и правда потом встретил Карин. О ней он ни разу не мечтал таким образом – разве что о поцелуях, объятиях и своих пальцах в ее восхитительных волосах, и это было мучительно-желанным будущим, а не будто бы свершившимся фактом. Он серьезно ее любил, она была ему без пяти минут как невестой, но это тоже было совсем другое.
Те сны ему больше не снились, точно.
Только память всплывает из глубины сознания, когда чужая ладонь лежит на его голове. Ему тепло и спокойно, и может подуматься, что он в какой-то другой реальности, где всё лучше, а его прошлое – один пустой сон.
Он так и сидит, пока не чувствует, как подушечки пальцев скользят по шее, забираются под воротник. Тогда он уже сам ослабляет узел шарфа, чтобы было легче дышать. Прикосновения почти невесомые, но ощущаются, как тяжесть и груз.
Глаза он не открывает по-прежнему, словно можно чуть дольше остаться в фантазии. И правда ведь можно – если этот человек не заговорит, то вполне получается заменить его Адмиралом в воображении.
Он ослабляет узел шарфа, расстегивает верхние пуговицы. Так легче, а ленивая ласка всё не заканчивается, пока он не начинает нехотя двигаться. Даже призрак теплого спокойствия исчезает, а тяжесть становится еще только сильней. Еще глуше и неотвратимей, словно судьба, от которой невозможно освободиться совсем. Он думает так невпопад, поворачивая голову под прикосновениями.
Потом все происходит совершенно одинаково. Он привстает, скользит в сторону и занимает место между раздвинутых коленей – не надо дополнительно здесь стараться. Даже расстегивать чужие форменные брюки – тоже не требуется.
Всё уже подготовлено для него. В буквальном смысле – только руку протянуть. И он протягивает, касается, проводит пальцами. Только не чувствует ничего особенного, потому что сейчас всё ясно видит перед собой. Даже немного жаль, что в его глазах нельзя ничего настроить.
Чужая рука вновь опускается на его затылок, направляя. Он шумно вдыхает воздух и снова закрывает глаза.
Он действует ртом, именно так, как ему снилось в жаркие стыдные ночи, когда за одной только перегородкой, в соседней каюте, Адмирал обнимал молодую жену. Хотя не совсем так, наверное – просто снилось ему то, что он лучше прочего себе представлял, но все-таки представлял не особенно точно. Сейчас у него получилось бы в разы лучше.
Он уже не помнит, чтобы ему когда-то было неловко. Не стыдно, а именно что неловко, чисто физически. Оказывается, что ублажать ртом мужчину не так уж трудно, если только привыкнуть. А он привык, и привык отдаваться на волю памяти в таких случаях. Стыдная, секретная память помогает спокойно относиться к тому, что он устроился в недвусмысленной позе с имперским министром (считай что вторым лицом в правительстве, учитывая, что глава этого правительства – сама вдовствующая кайзерин), которому в нормальных обстоятельствах не должен был бы даже руки подать. Хотя руку он бы подал в любом случае, были ведь те разговоры, недолгие и осторожные, еще до… всего. Точно были.
Он думает об Адмирале, чтобы не думать о господине министре, о причинах и следствиях – и действует в четком ритме, который неизменно дает результат. Остается только считать секунды и ждать.
Чужие осторожные и в то же время жесткие пальцы до боли сжимают его волосы, и тот неразборчиво выдыхает.
Ему не надо прислушиваться, чтобы понять. Это не его имя, и не имя никого из живых.
В первый раз он еще подумал, что ему показалось. Потом уже сомневаться не приходилось – слишком хорошо складывалось всё в голове. Он этому научился еще раньше, складывать и сопоставлять, и продолжал учиться потом – в том числе из кратких и выдержанных разговоров с этим самым человеком.
Он слышит, как тот, кого он ласкает, зовет другого – и в тот момент последние остатки фантазии рассыпаются на осколки.
А затем всё заканчивается. И тогда, спустя несколько секунд или ударов сердца, он может открыть глаза. Может вытереть губы и встать, и подойти к столу, не оглядываясь.
К его услугам всегда находятся одноразовые салфетки и стакан чистой минеральной воды. Он кивает, не тратясь на слова благодарности. Приглаживает пятерней волосы. Он не знает, смотрят ли сейчас на него, и не хочет знать. Просто жадно пьет минералку, пока не осушает стакан до дна, и кидает в мусоросжигатель использованные салфетки. Почти полпачки. Еще одна половина понадобится самому господину министру, но это ему уже вовсе необязательно видеть. Остается только распрощаться, сдержанно и почти официально, едва сдержавшись, чтобы не скомкать до краткого «Прощайте» или не расширить до почти язвительных обещаний «еще увидеться в сходных обстоятельствах». Хотя язвительность министр, может , и оценил бы. Но ему кажется, что не в тот момент, когда веки опущены, а что там, за ними, в рецепторах и схемах – ни за что не удастся точно сказать. Лучше даже не говорить совсем.
Когда он выходит, воздух в коридоре кажется очень холодным. Он ловит его ртом, жадно глотает, словно так может прогнать остаточную горечь из горла. Его щеки горят, но он совсем не уверен, что только от стыда. То, что он делает, ему еще кажется стыдным, но все чаще его не оставляет такое чувство, будто главное дело не в том. Будто он подсматривает краем глаза за тем, что видеть ему не положено. Даже если он ни на секунду не будет открывать глаз, занимая мозг только фантазией, за которую впору уже презирать, а не стыдиться.
То самое слово – имя – которое он почему-то слышит, хотя не должен бы, жжет его изнутри, как огонь. Он предпочел бы не думать, что не только он сам занимает здесь мозг фантазией. Предпочел бы, только не получается. Всё слишком очевидно и слишком просто.
Он спрашивает себя: знал ли покойный кайзер об этом. Вероятно, что нет. Как ничего не знал Адмирал. Это совершенно нормально, говорит он себе, глядя вперед и не видя сейчас пути. Такие вещи должны оставаться там, где им место: за закрытой дверью и за закрытыми веками.
Тем более теперь, когда смерть отделила фантазию от реальности надежней всего.
Он выходит, стоит у окна и думает, как они похожи с господином министром и как отличаются. Что они потеряли и чего никогда не имели. Что теперь пытаются увидеть друг в друге.
Он снова повторяет себе, что за все надо платить.
В том числе за попытку к бегству.