Чужая планета подавленно принимала захватчиков, и вместо бушующих весенних гроз на Хайнессен лил тяжелый серый дождь. Настроение Ройенталя было под стать погоде за окном. В триумфальной военной кампании именно они с Миттермайером решили исход финального сражения и спасли жизнь Лоэнграмму, но в этом не было ничего героического. Героями Вермиллиона стали Мюллер, сам Лоэнграмм, и, в первую очередь, - Ян Веньли – сдавшийся, но не побежденный. А Двойная Звезда имперского флота на этот раз одержала победу не в достойном бою, а в военно-политической уловке, за гранью шантажа. Много ли чести в том, чтобы силами двух объединенных флотов захватить почти беззащитную планету? Уже нашлись доброжелатели, которые передали Ройенталю, с какой досадой и горечью Лоэнграмм говорил о победе при Вермиллионе. Надо отдать должное, ни слова упрека не было высказано ни ему, ни Миттермайеру, но поведение Лоэнграмма яснее слов подтверждало истинность слухов: Вермиллионский триумф он счел не победой, а подаянием. Привыкший идти от одного завоевания к другому, Райнхард фон Лоэнграмм скорее предпочел бы с честью погибнуть в бою, чем принять победу как милость из чужих рук. Ройенталь стоял у окна в коридоре, наблюдая, как серый день переходит в ещё более серые сумерки. Мимо то и дело проходили какие-то люди, не тревожа, но отвлекая, и Оскар решил найти более уединенное место. Все помещения правительственного здания были открыты для имперских офицеров, и сейчас, с наступлением вечера, любое из них могло оказаться пустым. «В этой кампании я скатился до уровня Оберштайна», - с горькой усмешкой подумал Ройенталь, возвращаясь к своим размышлениям. Он быстро прошел несколько метров по коридору, открыл дверь одного из кабинетов и, не сбавляя шага, зашел внутрь. И как издевка над его последней мыслью, поговорка «помяни черта» явилась перед ним воочию: прямо на него шел Оберштайн, именно в эту секунду собиравшийся выйти из кабинета. Они не столкнулись, пусть встреча и оказалась неожиданной для обоих. Оставшихся двух-трех метров хватало, чтобы разойтись, не коснувшись друг друга. Ройенталь не горел желанием вслух приветствовать соратника, Оберштайн тоже не отличался разговорчивостью, у них было время и место пройти в своих параллельных мирах, не затрагивая чужое личное пространство. Всё так бы и произошло, если бы Оберштайн, почти поравнявшись, не посмотрел внезапно глаза в глаза. Что-то в этом взгляде оказалась последней каплей, заставившей Оскара перейти от мыслей к действиям. Он услышал, как позади него закрылась дверь на доводчике, и в ту же секунду схватил проходившего мимо Оберштайна за руку. Ройенталь не ожидал той легкости, с которой это удалось сделать. Оберштайн попытался вырваться, но в его руке словно не было физической силы, и Оскар испытал мгновенный эффект невесомости, какой случается, когда собираешься поднять с виду тяжелый предмет, а он оказывается пустым и легким. Рывок, полуоборот, и Оберштайн оказался именно там, где хотел Оскар, крепко сжимавший его запястье. Теперь они стояли лицом к лицу, слишком близко, и в попытке сохранить равновесие, Оберштайн другой рукой ухватился за Ройенталя где-то чуть выше пояса, что превратило их позу почти в объятия. Идиотизм ситуации только сейчас начал доходить до Оскара. Что, черт возьми, он собирался сделать? Или сказать? Спросить у другого офицера «Почему так смотришь?!» и вызвать на дуэль за оскорбление взглядом? Хороша разборка в высших эшелонах власти! Но Оберштайн смотрел, неотрывно, не мигая, и впервые Ройенталь увидел так близко стеклянный блеск его неживых глаз. По сравнению с этими глазами, всё остальное в Оберштайне внезапно оказалось живым и энергичным: напряженное выражение лица, учащенное дыхание, приоткрытый рот, показавший влажно блестевшие кончики зубов. Оскар не принял бы это состояние за испуг, но в какое другое толкование можно было поверить?
---------------------------------------------- PWP, angst, R ----------------------------------------------- Продолжение в следующем комментарии
А Оберштайн вдруг прижался ещё ближе, так тесно, насколько позволили их по-прежнему сцепленные руки, правая и левая, оказавшиеся зажатым между их телами на уровне груди, и снова отшатнулся, не пытаясь вырваться, только слегка запрокинув голову. Ройенталь на мгновение замер, он узнавал эти сигналы! Опыт давней юности, когда он вздумал воплотить своё недоверие к женщинам в отречение от них, - заблуждение, продлившееся несколько месяцев, и не оставившее в жизни неизгладимого следа. Он не стыдился юношеских похождений, но не рассказывал о них никому из своего нынешнего окружения, а сами прежние приятели с тех пор не давали о себе знать. Мог ли Оберштайн каким-то образом узнать об этом? «Я убью его, если он смеется надо мной!», - подумал Оскар, сам понимая абсурдность этой мысли. Оберштайн ни над кем не смеялся. Никогда. Это не могло быть игрой или провокацией: не в таком возрасте, не в таких званиях. Но это не было и приглашением: возбуждение не прибавило ни красоты Оберштайну, ни краски его бледной коже, и едва ли он заблуждался в этом смысле на свой счет. Ройенталь не стал бы спрашивать, знает ли Оберштайн о его прошлом. Он мог знать, но мог просто чувствовать благодаря дару, который позволяет опознать своих, даже бывших, даже отступников. То, что делал сейчас Оберштайн, было вызовом, и Оскар не мог на него не ответить. Свободной рукой он обнял Оберштайна, крепче прижимая к себе. Никакой спешки и срывания одежды: в первые минуты темп задавал Оберштайн, и офицерские мундиры были аккуратно сняты и с должным почтением повешены на спинки стульев. Но когда они оказались на полу – не роскошном имперском ковре, а местном синтетическом ковролине, - Оскар дал себе волю. Оберштайн не подчинился только в одном: он отказался переворачиваться лицом вниз, и попытка заставить его силой в этот раз провалилась. Ройенталь зашипел сквозь зубы, и мысленно чертыхнулся, лизнув укушенное запястье. «Мне же лучше, - мстительно подумал он, - Вместо тесных объятий будет вот так!» Он схватил Оберштайна за тонкие лодыжки, заставляя его задрать ноги и согнуться, и Оберштайн оказался на удивление гибким для того, кто в повседневной жизни держался так, будто проглотил тот самый «меч из сухого льда», с которым его так часто сравнивали. Из всей подготовки – только пара плевков, но Оберштайн не закричал, когда Оскар начал входить в него, и толкнулся навстречу, словно приветствуя боль. А боль наверняка была сильной – так горячо и тесно было внутри. Конечно, не девственник, слишком хорошо он знает, чего именно хочет и как это получить. Но как же давно у него никого не было? Холодный и бесстрастный? Сейчас Оберштайн не был ни тем, ни другим. Он пытался подмахивать, упираясь руками в пол, и в каждой черте его лица, в каждой напряженной мышце тела была не просто страсть, а какой-то звериный голод. Ройенталь не осторожничал, но Оберштайн принимал всё, ни разу не вскрикнув. Пусть ему недоставало силы – что кабинетная крыса может противопоставить бывшему десантнику? – но в нем не было хрупкости, которую можно было опасаться сломать, и Оскар выпустил на волю всех своих демонов. Они так и не смогли найти единый ритм, Ройенталь был слишком скор для Оберштайна, в конце концов, тот перестал двигаться навстречу, и обеими руками взялся за собственный член. Но даже в этот момент он не закрыл глаза, продолжая смотреть в лицо Оскару, и заставляя смотреть в ответ. Зато руки его двигались в нужном ритме, ещё несколько секунд, несколько особенно яростных толчков, и они кончили. Одновременно. Сперма Оберштайна брызнула на его собственные грудь и живот, на Оскара не попало ни капли. И только после этого, пока тело ещё вздрагивало в последних отголосках оргазма, Оберштайн закрыл глаза и обмяк на полу, вытянув руки вдоль тела. «Только не смотри назад!» Быстро одевшись, Ройенталь нашел в себе силы не оглядываться, когда выходил из комнаты. Нельзя оборачиваться, покидая город греха, даже если в этой притче никто не был праведником. Но чтобы не оглянуться в дверях, ему пришлось погасить свет, отвлекая себя этим действием. Оберштайну всё равно, электронные глаза автоматически переключатся в инфракрасный режим. Только взявшись за дверную ручку, Оскар вспомнил, что дверь была не заперта всё это время - пятнадцать минут? Или больше? И за эти минуты они не сказали друг другу ни слова, даже звука не издали. Тем проще будет забыть всё, словно ничего и не было. Ройенталь вышел из кабинета и закрыл за собой дверь. В коридоре никого не оказалось. Он мог заставить себя не оборачиваться физически. Но мысли ему было не удержать, и они уже неслись, задавая вопросы неведомому прошлому Оберштайна. Как давно у него никого не было? И кто был тем – или теми? – кто убедил его, что это должно быть только так – с болью и яростью? Неудивительно, что он живет внутри своих ледяных стен, и только острый голод заставляет его выйти наружу, такой, когда уже не имеют значения ни боль, ни гордость. Ройенталь посмотрел на своё запястье, где уже почти растаял след от укуса. Не агрессия, но вызов на агрессию, и он так легко поддался на провокацию! Сколько синяков осталось на бледной коже Оберштайна? И всё же, жалости он не испытывал. Ройенталь был уверен, что если бы не это случайное столкновение за дверью кабинета, Оберштайн справился бы со своими страстями и ещё на годы закрылся в раковине. И он не думал, что сам оказался лишь тем, кто просто подвернулся в критический момент: Оберштайн выбрал именно того, кто наверняка не расскажет о случившемся кому-то ещё. А ещё он знал, что ни продолжение, ни повторение невозможны. Оскар никогда не строил иллюзий на свой счет, и прекрасно понимал, как легко ему было бы впасть в зависимость от этой вызывающей покорности и жажды боли. Привязанность – самое страшное, что может случиться между ним, и таким, как Оберштайн, и потому – не оглядываться, не думать, не вспоминать. Но не вспоминать не получалось. Ройенталь был не из тех, кто всегда жестко контролирует ход собственных мыслей, и всего через несколько минут, стоя под горячим душем, Оскар сквозь закрытые веки видел поразительно яркую картину: Оберштайн перед ним на коленях, струи душа стекают по слипшимся от воды полуседым волосам. Ещё вчера даже в страшном сне Ройенталь не назвал бы такое эротической фантазией, но сегодня она работала, пусть собственная рука - неважная замена для теплого, влажного и наверняка очень умелого рта. Кончив, Оскар выругался – коротко, грязно и вслух. У него давно не было женщины, не слишком давно, но видимо достаточно, чтобы броситься даже на такую кость, как Оберштайн. Ему нужна женщина, не какая-нибудь, не одна из многочисленных бывших любовниц, а новая, яркая, необузданная, которая выбьет из памяти это внезапное наваждение. А до тех пор... Сможет ли он смотреть на Оберштайна, не вспоминая сегодняшний вечер? Ответ на этот вопрос Оскар знал, и он был не в его пользу.
-
-
15.10.2017 в 14:05----------------------------------------------
PWP, angst, R
-----------------------------------------------
Продолжение в следующем комментарии
-
-
15.10.2017 в 14:07-
-
15.10.2017 в 16:12-
-
15.10.2017 в 16:44-
-
15.10.2017 в 17:15З.
-
-
15.10.2017 в 17:52Спасибо комментаторам за отзывы.
Автор
-
-
15.10.2017 в 22:17-
-
16.10.2017 в 00:09Автор