АУ-4

[LoGH One String]

Кайзер Фридрих / Райнхард фон Мюзель. «Любимая игрушка его величества». Вместо Аннерозе Себастьян фон Мюзель продаёт кайзеру Райнхарда. Преслеш. R-

@темы: слэш, Райнхард фон Лоэнграмм, выполнено, Фридрих фон Гольденбаум

Comments

[Гость]

мини, вроде бы преслеш, капелька ангста. Отклонение от канона - Райнхард старше Аннерозе и получает другой титул. ООС Райнхарда. Помимо Аннерозе и фон Мюзеля-старшего, также упоминаются ОМП, ОЖП, кронпринц Людвиг, маркиза фон Бенемюнде, Амалия фон Брауншвейг, кайзер Каспар и Флориан. Курсивом выделены воспоминания и мысли Райнхарда.

1020 слов.

Василёк

На круглом столике в вазе голубеют цветы. Васильки.
...Когда-то — целую жизнь назад — они с сестрой собирали их, а потом восьмилетняя Аннерозе плела всем венки. Райнхарду до сих пор слышится во сне голосок Анхен: «Райни, ну пожалуйста! Папа же надел, — да, надел. Правда, набекрень. — Братик, а помнишь, ты мне читал сказку? Давай поиграем! Я буду доброй феей, а ты — прекрасным принцем». - «А почему не принцессой?» — удивился Райнхард. «Феей интереснее, — объяснила сестрёнка, — они могут всякие чудеса творить. Взмахнут волшебной палочкой — и всё! Значит, они главнее даже короля!» И пришлось тринадцатилетнему Райнхарду преклонять колено перед «феей», позволяя надеть «корону». А Аннерозе хлопала в ладоши: «Ох, Райни, у тебя глаза стали голубые-голубые!» Ну кто же знал, что проезжавший мимо их маленького пикника автомобиль остановится, и пожилой важный господин будет сидеть с ними, долго расспрашивать отца и их с сестрой о разных вещах. А потом уедет с букетиком васильков. Откуда Мюзелям было знать, что их новый знакомый принадлежит к свите самого кайзера? Даже отец не подозревал об этом, до тех пор, пока три дня спустя за Райнхардом не приехали из дворца.

Сначала его определили в пажи к его императорскому высочеству, кронпринцу Людвигу. А два года спустя Райнхард фон Мюзель стал верной тенью кайзера.
Верной тенью... Счастье, что поблизости никого нет. Никто не увидит, никто не доложит Фридриху, что его любимец сжимает кулаки так, что побелели костяшки, и с ненавистью смотрит в сторону дворца. Если бы не Аннерозе...
Сегодня шестая годовщина той роковой встречи. Завтра можно будет поехать в пансион к сестре. Его величество милостиво отпустил «своего Василька». Они с Анхен смогут быть вместе почти целый день. Боги, какое же это счастье — быть вместе...
Раньше Аннерозе в сопровождении наставницы сама приезжала с визитами в Нойе Сан-Суси, и можно было гулять по саду или сидеть в беседке, делиться новостями или просто смотреть друг на друга. Наверно, Анхен за эти месяцы ещё больше выросла и похорошела. Она выглядит чуть старше, и это может быть опасным. Позавчера баронесса фон Вестфален проговорилась, что его величество желает пригласить Аннерозе ко двору в качестве фрейлины одной из дочерей. А Райнхарду не сказал. Хотел сделать сюрприз? Анхен... такая домашняя, чистая, невинная Анхен — и этот серпентарий?! Ни за что на свете. Сестра достойна лучшего, и он, Райнхард фон Мюзель, сделает всё, чтобы через пару лет Аннерозе могла сделать хорошую партию. Даже если для этого придётся лечь под кайзера.

Молодой человек криво усмехнулся. Его величество любит всё красивое. Красивые вещи, прекрасные цветы, прекрасных женщин. И красивых юношей. Разумеется, старый Фридрих — не кайзер Каспар, а Райнхард — не Флориан, чтобы так открыто нарушать законы, но... Но эти взгляды в спину, от которых чешется между лопаток; понимающие улыбочки придворных при виде новой картины герра Регенталя; богато украшенная кружевами и вышивкой одежда пастельных тонов; личный парикмахер, следящий за тем, чтобы тщательно уложенные золотые локоны были именно той длины, что нравится его величеству. Даже фехтование, верховая езда и плавание, доставлявшие такую радость на службе у кронпринца (к слову сказать, не раз ставившего фон Мюзеля в пример другим пажам), не приносили Райнхарду удовольствия. Удовлетворение — да, и то нечасто. Юноша уже хорошо научился определять, когда ему поддаются. Это было унизительно, как и заглазное прозвище «фройляйн Василёк».

Ничего. Он умеет терпеть. Умеет молчать и притворяться. Умеет помнить всё плохое и хорошее, умеет ждать. И он сумеет заставить этого... кайзера тысячу раз пожалеть о том, что взял Райнхарда фон Мюзеля ко двору. Да! Так и будет!

***

Его величество Фридрих Четвёртый зевнул, отложив в сторону очередное прошение на высочайшее имя. Потом. Всё — потом. Сегодня у кайзера совершенно нет настроения заниматься государственными делами. Навестить маркизу? Пожалуй, не стоит. Последнее время она позволяет себе слишком много. На прошлой неделе Амалия жаловалась, что «эта Бенемюнде» не выказала ей при встрече должного почтения. Возможно, дочь преувеличивает, но фаворитку определённо стоит поменять. Бенемюнде слишком утомляет. Мюзель — совсем иное дело.

Кайзер откинулся на спинку кресла, полуприкрыв глаза. Райнхард... Этот мальчик мог бы стать одним из тех повес и забияк, что окружали покойного Людвига. И, вероятней всего, погиб бы на дуэли. Но как он фехтует!
Если бы не тот учебный поединок, его величество, вероятней всего, вряд ли бы обратил внимание на юного Мюзеля. Да, он взял мальчика ко двору, устроил его младшую сестру в хороший пансион — но тому виной был рассказ барона о тяготах жизни обнищавшего семейства и хорошее настроение Фридриха. В конце концов, разве кайзер не отец своим подданным? Но в тот день, когда юный победитель учтиво поклонился его величеству и его высочеству, кайзер впервые разглядел его. И был поражён. Пятнадцатилетний фон Мюзель напомнил Фридриху любимые розы — и цветы, и этот юноша были по-своему совершенны. После нескольких бесед с Райнхардом и наведения соответствующих справок его величество окончательно уверился в правильности первого впечатления. Мальчик был умён, воспитан, хотя и несколько шаловлив (но в его возрасте подобное простительно), прилежен в изучении наук, ловок, вынослив... и самое главное, очень привязан к младшей сестре. И очень понятлив — после беседы о возможном будущем Аннерозе Райнхард ни разу за эти годы не позволил себе открытого неповиновения хозяйской воле. Конечно, поначалу эта розочка ещё кололась, но его величество был слишком опытным садовником.

Старый кайзер невольно улыбнулся воспоминанию. Его чувства к Райнхарду были в основном платоническими, но сколь приятно медленно проводить пальцами по краснеющей от стыда юношеской щеке, спускаясь всё ниже, к расстёгнутому вороту рубашки. Или просто наслаждаться игрой Мюзеля на фортепьяно.
Да, мальчик отменно вышколен. Наверняка баронесса уже сообщила последние новости, оттого он и прячется в своей любимой беседке в дальнем конце парка. Ну что ж, посмотрим, какое решение продиктует Райнхарду братская любовь. В любом случае это должно быть интересно.

***

Шуршит гравий дорожки под знакомыми шагами, постукивает трость. На пол беседки падает тень, и юноша поспешно вскакивает, склоняясь в безупречном поклоне. Кайзер внимательно рассматривает его, потом переводит взгляд на букет.
- Эти цветы... Вижу, ты не забыл.
- Они привели меня к вашему величеству, — а от твоих роз меня уже тошнит.
Кайзер благосклонно улыбается, кладёт ладонь на склонённую золотоволосую голову.
- Полагаю, их следует включить в твой герб. Мой Райнхард... мой Василёк...

***

… Две недели спустя волей Его величества Фридриха Четвёртого, кайзера Галактического Рейха Райнхарду фон Мюзелю был пожалован титул графа фон Корнблума.

[Гость]

Ах, да, сорри за склероз. В тексте также упоминается Магдалена фон Вестфален. Ещё одно существенное отклонение от канона - семья Мюзелей не успела переехать в родной городок Кирхайса, и маленький Райнхард не подружился с Зигфридом. Они обязательно встретятся, но при других обстоятельствах.

а.

[Гость]

Интересный мотив - что Фридрих, оказывается, сначала просто хотел помочь, а его действия с самого начала истолковали как развратные, и прежде всего сами Мюзели.

[Гость]

Какой интересный вариант, и тут и мотивы и характеры по-моему вполне сохранены, а вот думать о развитии событий очень увлекательно: вряд ли здесь Райнхарда отпустят воевать надолго или он все равно что-нибудь придумает?

[Гость]

Интересный мотив - что Фридрих, оказывается, сначала просто хотел помочь

Действительно интересно. Неожиданный, но удачный ход. Судьба Мюзелей как результат чужой прихоти.

тому виной был рассказ барона о тяготах жизни обнищавшего семейства и хорошее настроение Фридриха.

Может быть, его порадовали любимые розы, может, опера или спектакль, или на внучку посмотрел - "а ведь маленькая фройляйн фон Мюзель со временем может стать её фрейлиной". Для возвышения и опалы порой довольно каприза монарха. Фридриху это ничего не стоит, он их сразу из головы выкинул, зато семья будет благодарна. А вот когда кайзер приблизил к себе Райнхарда два года спустя... Юноша потерял значительную часть своей свободы, каковой мог пользоваться при особе кронпринца. Там у него был шанс сделать военную карьеру, но не рядом со старым кайзером.

Конечно, поначалу эта розочка ещё кололась, но его величество был слишком опытным садовником.

- хорошо сказано! Сравнение как раз в духе Фридриха. И как кусты требуют полива, подкормки, обрезки и прочего ухода, так и с Райнхардом делают то, что угодно его величеству. А чтобы не трепыхался - держат на привязи братской любви. К счастью, юноша достаточно освоился в дворцовом гадюшнике, чтобы научиться скрывать свои подлинные мысли и чувства.

Да, мальчик отменно вышколен. Наверняка баронесса уже сообщила последние новости, оттого он и прячется в своей любимой беседке в дальнем конце парка. Ну что ж, посмотрим, какое решение продиктует Райнхарду братская любовь. В любом случае это должно быть интересно.

- Ну, мальчик ещё преподнесёт неприятный сюрприз, иначе какой же это Мюзель? Он наверняка найдёт и здесь тайных союзников и надёжных соратников. А что касается слухов о возможном представлении Аннерозе ко двору, то они, судя по всему, могут оказаться проверкой для любящего брата. На что тот готов пойти? ИМХО, прежние сравнительно невинные забавы слегка наскучили кайзеру, и, возможно, он хочет привнести пряную нотку в их с Райнхардом отношения. Добавить, так сказать, остроты и новизны ощущений. И судя по тому, что

волей Его величества Фридриха Четвёртого, кайзера Галактического Рейха Райнхарду фон Мюзелю был пожалован титул графа фон Корнблума

, прежний преслеш - все эти взгляды, касания, осторожные объятия наедине (Фридрих всё же не Каспар, он знает меру и грань дозволенного) мог стать полноценным слешем.

Спасибо автору за ярко и тонко выписанного Райнхарда - любящего брата, за показанную заботу о сестре и тревогу о её будущем. Вот это:

Анхен... такая домашняя, чистая, невинная Анхен — и этот серпентарий?! Ни за что на свете.

и особенно

Боги, какое же это счастье — быть вместе...

настолько канонно... И хочется верить, что у брата и сестры когда-нибудь будет всё хорошо.

З.

[Гость]

Читатель укурился вконец и накатал альт. продолжение.
Кирхайса таки убили и Райнхард страдает и чудит.

130 слов

- Оберштайн, стойте. Стойте и не двигайтесь. И помолчите немного. Мне это нужно. Для... равновесия.
Граф Корнблум был действительно странно рассеян.
- Вы ведь мне верны, Оберштайн? Верны, я не сомневаюсь. Надеюсь, ваша верность это выдержит. - он провел рукой по чужому лицу. - Вам страшно? Вы побледнели. Но все же, закройте глаза. Да, я хочу вас поцеловать. Сам не знаю зачем, но словно мне станет от этого немного легче. То ли вас возненавижу, то ли его прощу... Не знаю. Закройте глаза, это почти не страшно.
- Вас трясет. - констатировал премьер-министр, которого уже никто не смел называть фройляйн Васильком. - Да не шарахайтесь так, я уже успокоился. Еще не хватало, чтобы мой начальник штаба застрелился. Я вот тогда не мог, у меня была Аннерозе, а у вас Аннерозе нет. Не знаю, правда, стоит ли этому завидовать.

[Гость]

Бедный Райнхард, так его жаль тут, понравилось

[Гость]

Спасибо укурившемуся читателю. Растолкали Музу. Первая встреча Райнхарда и Кирхайса. АУ, они не были знакомы с детства. Реакция кайзера. Со времени действия "Василька" прошёл год. Ангст, намёк на слэш

655 слов

Его величество сидит в кресле с кофейной чашечкой в руках, но пить не торопится. И внимательно расматривает Райнхарда. Очень внимательно. Граф Корнблум догадывается, в чём дело, но падать на колени и каяться не спешит. Может, всё ещё обойдётся. В молчании кайзера он чувствует лёгкую нотку любопытства — значит, ещё не всё потеряно. Вот если бы во взгляде Фридриха была холодная отстранённость или, хуже того, брезгливость... Лучше уж быть бабочкой под стеклом, чем мухой, угодившей в мёд.
- С кем ты разговаривал в саду?

- Глядите, фройляйн Василёк нашла себе нового дружка! — очень знакомый голос. Один из подпевал Литтенхайма.
- Граф, вы снисходите до простолюдинов? — нарочито громко удивляется его спутник. Райнхард и его новый знакомый отшатываются друг от друга. А господа придворные спешат прочь, чтобы донести волнующую новость до всех желающих. И в первую очередь — до его величества.
- А ты что... то есть вы... граф? — до чего же у этого рыжего паренька огромные глаза! И синие-синие, как любимые ирисы Райнхарда.
- Да, — уже год, но это неважно, — а мы и не представились друг другу! Совсем заговорились о цветах, — он протягивает руку. — Райнхард Мюзель, граф фон Корнблум.
- Зигфрид Кирхайс, — новый знакомый снимает рабочие перчатки и отвечает на пожатие.
- Я буду звать тебя по фамилии, хорошо?
Кирхайс улыбается.
- А разве графы... ну, то есть вообще дворяне работают в саду?
- Конечно, — пожимает плечами Райнхард, — если им нравится. Вот эти розы, что мы сейчас обрезали — любимые кусты его величества. — Боги, он никогда не забудет лица Кирхайса в этот момент!

- Это новый помощник садовника, взятый на испытательный срок. Он искал клумбы с георгинами, но заблудился и спросил у меня дорогу. Поскольку ваше величество попросили полить кусты и срезать несколько роз, этот юноша, очевидно, принял меня за садовника, — ну да, в старой рубашке, в рабочих перчатках, — и решил помочь. Мне показалось, он хорошо разбирается в цветах.
- Я видел, — кивает Фридрих. Кажется, он в настроении, но расслабляться рано. — Хорошая работа. Я сам собирался на днях обрезать эти побеги. Он назвался?
- Да, его зовут Зигфрид Кирхайс.
- О чём вы разговаривали?
- О цветах, о розах... о моей сестре, — говорить опасно, но молчать ещё глупее. Если его величество расспросит Кирхайса или тех двоих... — Я сказал, что её зовут Аннерозе и она тоже очень любит цветы.
- В отличие от тебя, мой мальчик. Не спорь, — его величество машет рукой, — ты хорошо ухаживаешь за ними, это правда, но не любишь. А розы нуждаются не только в бережной заботе и уходе. Им отдаёшь частичку души. Что ж, если этот юноша выкажет должное умение и усердие... — Фридрих делает маленький глоток и отставляет чашку. — Что же вы стоите, граф? Раздевайтесь.
Значит, его всё-таки решили наказать. Юноша снимает одежду так, как если бы находился в своей собственной спальне, аккуратно складывает. Его величеству это нравится, он никогда не упускает возможности полюбоваться любимой игрушкой. Или статями кровного жеребца?
- Этот юноша красив?
Огненно-красные кудри, синие глаза и удивительно искренняя улыбка. Кирхайс... такой светлый, добрый... неуловимо напоминающий Аннерозе — и эта грязь?
- Мне кажется, он похож на мак. Яркий, но простой, — отвечает он осторожно.
- В простоте есть своя прелесть, не так ли, граф? Как и в этих белых розах, — его величество берёт цветок из вазы. Прикрывает глаза, вдыхая нежный аромат.
Васильки не растут в садах и на клумбах. А белые розы любит Анхен.
- Ваше величество, как всегда, правы, — чего ему стоит почтительно улыбнуться, знает лишь сам Райнхард.
- Как ты красив, мой мальчик, — унизанная перстнями рука касается щеки, медленно оглаживает ягодицы, — пожалуй, следует заказать герру Регенталю ещё одну картину. Может быть, с вами обоими. Бальдр и молодой Тор... Можешь идти.
Его отпускают? Не делая попыток наклониться за вещами, ведь позволения одеваться не было, граф Корнблум покидает императорские покои.
Райнхарду фон Мюзелю наверняка было бы стыдно и неловко. У графа Корнблума нет даже права на стыд.

[Гость]

Автор с Музой. Текст атмосферный и - жуткий.

[Гость]

Замечательно!

[Гость]

Эм... читатель все укуривается, да... АУ, так АУ.
Вдохновившись заявкой с нового круга, но все про то же.

450 слов

- Ну и кто же из нас больший мятежник, Оберштайн? - спрашивает ныне известнейший бунтовщик Рейха. - Я ли, выполнивший мечту кайзера о враге, или же вы, прилетевшие сюда в нарушение и его приказа и его желания?
Ройенталю интересно. Старая гадюка нашла себе комфортное место, где свято соблюдалась столь нужная ей грань. Место, о котором некоторые мечтали, а некоторые и в кошмарах не желали бы оказаться. Он помнил, как упившийся по какому-то поводу кайзер, заплетающимся языком просвещал волокущего его по дворцу адмирала о правильном месте тени: рядом. Всегда.
Как кайзер пояснял, что чужое присутствие отгоняет застарелые кошмары, от которых иначе разве что "кувалдой" отбиться. Ройенталь тащил и внимал. И даже понимал в чем-то, не у одного кайзера кошмары. Не один он не может заснуть один. Просто... просто так сложилось. А "кувалда" - милая смесь тяжелого снотворного с водкой и морфием - не рекомендована никому. Но помогает, вырубая как тумблер. А кайзер все продолжал рассказывать, почему именно Оберштайн, какой он удобный и верный, а еще чем-то похож на кайзера, которого искусные придворные медики прошили в мозгах некогда строптивого юноши обязательной константой, и как его ломало после убийства, только Аннхен и держала, и - главное - что он - Оберштайн - никогда, никогда и ни за что не осмелится, не пожелает, не сможет принять на себя роль покойного Гольденбаума, или старую роль графа Корнблума. Не сможет. Даже в том невозможном случае, если на Райнхарда найдет помрачение и... Тому разрешено уйти в таком случае. Или отбиться. Не разрешено только следовать своей, не менее беспощадной программе.
И рассказывает зачем-то о выведанной истории про глупого-глупого сопляка, почти такого же глупого, каким был сам фон Ройенталь. Сопляк был привязан к старшему брату, не жалевшему времени на младшенького - в отличии от него - законного ребенка фон Оберштайна. Сопляк был слишком привязан и устроил аферу, призванную спасти побочную гончую от ликвидации. Афера прошла успешно, брат выжил и стал королевской гончей, по гроб жизни обязанной калеке. Сопляк же был оставлен "на развод", пока не вляпался снова, на этот раз в "ситуацию слома" - есть такая штука, специально для гончих, чтобы не зарывались.
Что резко ставшую почти бесполезной гончую, принятую, тем не менее в армию, решили презентовать "фройляйн Васильку" то ли в знак насмешки, то ли догадываясь о готовящемся перевороте... Его держал брат. Держал и шептал, что он рядом, что не допустит... а Райнхарду было приказано прижаться к его губам. Райнхард помнил, как горчил чужой ужас. Помнил, какое виноватое лицо было у королевской тени, шептавшей "потерпи, брат" и отчаянно прижимавшей к себе офицера, словно пытаясь скрыть своим плечом несуществующие чужие слезы. Глупая автоматика. Страшная автоматика.
- Я слышал, что вы скорее умрете, чем позволите к себе прикоснуться. - скажет хайнессенский губернатор. - Хочу проверить.

[Гость]

Захватило! в этом варианте истории грани еще более режущие

[Гость]

*офигела*

[Гость]

[Гость]

Горели конопляные поля...
Все про то же.

565 слов

Прикосновение обжигает. Пока – к лицу, не скрытому, в отличии от остального тела, слоями ткани. Жаль. Чуждый и чужой запах пота, одеколона, пластика и въевшегося запаха стерилизатора, естественного, как воздух – на каждой планете – чужой. Н-е-в-ы-н-о-с-и-м-о. Стрекательными клетками остаются на лице частички чужой кожи, въедаются, анализируются – в-н-е-д-р-я-ю-т-с-я, искажая его, Пауля, драгоценный, хранимый трепетно где-то в бесконечно-далеких подземных лабораториях, генетический код. Нет, не его – гончих. Комбинацию Пауля фон Оберштайна пометят как неоптимальную – он уже приказал. Не дело это, когда инструменты поддаются эмоциям и глупо и необоснованно начинают считать себя почти людьми. Не дело.
Липкий ужас затапливает и смыкается где-то над головой. В нем темно и противно, тело, милосердно отшвырнув сознание куда-то вглубь, инстинктивно отступает, силясь избавиться от раздражающего фактора. Оно трезво оценивает возможности: сил и так катастрофически мало – атака провалится. А в груди поет неизжитое бунтарское глупой, иррациональной радостью: «Я сам! Сам решаю!» и плевать этому бунтарскому, что расплата будет жестокой не только для него – и для отчаянного юноши, поставившего себе целью доказать, что он кто угодно, но не «фройляйн», вцепившегося подаренную, ущербную, тень как в якорь среди бесконечно меняющегося мира (чужой платок въедается кислотой в кожу, медленно, но верно менявшей оттенок и запах. Оберштайну кажется, что он кто угодно уже, но не Оберштайн, а Стефан нервно шевелит ноздрями и смотрит с инстинктивно понятной тоской псины, лишившейся хозяина). Пауль помнит простые правила: быть рядом с хозяином, носить глаза нужного цвета, не попадаться Стефану. Последнее, потому что больно – брату. Оберштайн чуть ли не впервые радуется, что он полноценная, выведенная, гончая, чья глупая сентиментальность изрядно обкорнана еще до рождения. Оберштайна не расстраивает флер запаха хозяина, еще не выветрившийся окончательно с чужой одежды. Возможно, Корнблум даже ее касался… чувство легкой зависти (Он тоже мог касаться без боли! Он же помнит!), давится привычным усилием воли. Не к месту.
Зажатое в угол тело конвульсивно дергается в отчаянной попытке разорвать дистанцию. Когда же подобное было? А… - вспоминает он – на представлении. Тогда было легче – брат был рядом и помогал, как мог. Хотя бы поддерживая заваливающееся тело, послушно, тем не менее, запоминающее генетический код хозяина, пусть и не того, кому его изначально планировалось препоручить. Да, тогда ему было почти так же плохо. Брат говорил, что потом его тошнило до тех пор, пока горлом не пошла кровь. (Он не помнит. Разве что, как очнулся в палате под капельницей.) Потом он уже легче переносил прикосновения Корнблума, хоть тот и старался не злоупотреблять этим фактом, по крайней мере, его больше не рвало.
Иногда Оберштайну становилось интересно: узнай кайзер об усилившейся стойкости бракованной гончей, его бы отстранили? И что бы случилось тогда? Выжил бы этот мальчик, Кирхайс? Или Гольденбаум? Началась бы война или продолжилась? А может… может, он, Пауль, смог бы стать почти-человеком и никто бы не знал об этом «почти»? Может, он бы даже официально погиб и осел на каких-нибудь глухих задворках, где на километры – ни души? Он уверен – брат бы прикрыл и одобрил, а Пауль бы научился жить даже без водопровода, даже с соломенной крышей, если придется. И не чувствовал бы себя механизмом, заточенным на строго определенный алгоритм. Может, ему бы даже понравилось. Может быть. А может, все его размышления – результат капризного: «Сделайте его посвободнее, что ли…», брошенного блондинистым адмиралом в адрес старшего кодировщика.
Оберштайн задыхается от, вязким киселем, забивающего легкие бесконечно-чужого запаха, несущего… несущего... Свет почему-то меркнет.
Он тонет.

[Гость]

Реальность, искаженная, преломленная, как через кривые осколки. Жутко, но затягивает

[Гость]

Э... Можно еще?

184 слова

Стефан Нойманн. С-т-е-ф-а-н Н-о-й-м-а-н-н. Это он. Новый человек, не камень Рейха. Верхний камень, если быть точным. Эксперимент. Ошибка. Брак. Все это – он. Брат говорит – исключение и добавляет, что исключения случаются, что они имеют право существовать, что это же основы. Ошибки имеют право на существование, Пауль не ошибся. Ошибки надо исправлять. Пауль, маленький камушек, увенчавший могилу старого Рейха, соглашается. Он всегда соглашается – и делает по-своему. Стефан ждал рокового решения, искренне веря, что так и правда будет лучше. Стефан – не правильный. Не законный. Приобретение. Игрушка. Насмешка. Пауль, почти идеальный, до боли в зубах правильный Оберштайн, как и положено, рожденный в Инкубаторе, как и положено, бесцветный, предназначенный однажды окраситься красками хозяина, как и положено - пластичный до глухого, инстинктивного, отвращения, сродни отвращению к какому-нибудь ядовитому слизню. Чуждый. Опасный. Идеальная тень, не то, что Стефан… Не то, что Стефан, своей неуместной, лишней человечностью начавший окрашивать младшего брата своими цветами. Изподволь. Незаметно. Необратимо. Когда они заметили – было поздно. Когда они заметили, Пауль, идеальный Пауль сжал в руке маленький ножик – настоящий анахронизм в этом доме – и полоснул себе по глазам.

[Гость]

[Гость]

Текст атмосферный и - жуткий.

*разводя руками* Ну вот так оно само собой сочинилось, что называется, на одном дыхании. Не предполагал возвращаться к этой теме, но вот зацепило. Хотя своего графа фон Корнблума я на военной службе не представляю. Кайзер не отпустит свою любимую игрушку. Чтобы выжить, выстоять самому и спасти Аннерозе и Кирхайса, бывшему фон Мюзелю придётся поискать обходные пути, стать мастером интриги и подковёрной войны. А вот Оберштайн мог бы стать офицером СБ, принявшим сторону Райнхарда.

Гость в 00:53, рад, что понравилось.

Автор с Музой, он же автор "Василька".

[Гость]

Про Стефана.
Если автор "Василька" против, то администрация может убрать

498 слов

Калека. Урод. Недочеловек. Один из Оберштайнов - ха! Стефан бы рассмеялся, не будь эти эпитеты, прилипшие к брату, правдой, пусть и частично. Стефан бы рассмеялся, не будь их отец так зол. Стефан бы рассмеялся, не будь так больно и страшно за глупого-глупого ребенка. Все-таки - ребенка, а не бездушного мутанта. Кто бы подумал, что Пауль, возможно, самый нормальный из их семейства, по человеческим меркам. По крайней мере - он попробовал, в отличии от Стефана, стать человеком. А Стефан не смог, хоть и является им в гораздо большей степени - он хотя бы был рожден женщиной, а не машиной. Пауль этому завидовал. Глупый мальчишка, разрушивший собственную, расписанную на долгие годы вперед, жизнь. Или - подаривший. Ему, Стефану, ставшему на предназначенную другому дорогу. Пауль - умный мальчик, Стефан всегда знал - правильно рассчитал. Иной замены, кроме Стефана, не оказалось.
Нойман помнил, как брат равнодушно стоял, смаргивая кровь - явно готовился заранее, сделав себе анестезию. Терять глаза очень больно, и тем неожиданнее смотрелось на знакомом лице привычное равнодушие, даже расслабленность. Акция почти демонстративная, на грани приличий - Стефан отлично понимал отца, залепившего законному отпрыску смачную пощечину, которую тот все равно не почувствовал. Он бы тоже не выдержал, если бы не из-за него. Если бы - не навсегда. В крайней спешке вживленные имплантаты вовремя не прижились - Пауль умел добиваться своего. Если хотел. А Стефан понял, что ему просто не довелось ранее познать глубину упрямства послушного мальчика Пауля. Порой ему начинало казаться, что упрямство это границ попросту не имеет. Потом вспомнил - гончии и должны быть упорны. Пауль был бы хорошей гончей - Стефан старается не уступать.
Стефан Нойман, гончая Гольденбаумов, тихо воет от бессилия. Он ничего, ничего не может сделать. Брата сослали в дальнюю часть, прописав в личном деле "мутант". Истинная правда, по сути - все Оберштайны мутанты. Абсолютно здоровые мутанты и уроды. Пауль флегматично пожимает плечами и соглашается, что действительно - мутант. Просто не написано, что отсутствие глаз к мутации отношения не имеет, но разве это так важно? - говорит Пауль. Он твердит, что типичные отклонения гончих достаточно легко обнаружить и возникнут вопросы, почему это не указано. А так - не возникнет. Он просто не будет мешать заблуждаться в свое удовольствие, ведь не так и сложно отличить, были ли глаза потеряны в результате травмы - просто этого не делают. Он не станет настаивать.
Когда у Стефана возникает возможность - он отзывает брата из крепости, незаметно оказавшейся на линии фронта. Он почти успевает. Он безнадежно опаздывает. Гончие упрямые, гончие умеют держать лицо - для них это обязанность. Первоочередная. Стефан за годы начинает забывать, что младший брат, увлеченно воюющий где-то там, в дали - урожденная гончая. Гончая до кончиков ногтей. Существо искусственное и, в какой-то мере, тепличное, созданное только для одной должности. Для одной-единственной. Годы нефункционального использования обходятся Паулю дорого - его ломает. Его перекашивает, в попытках подогнать столь сильно отличающийся быт под то, для чего он был создан. Его меняет. Стефан с тихим ужасом смотрит на неуловимо чужое все-еще-знакомое лицо и шепчет "что с тобой сделали?". Губы Пауля кривит чужая ухмылка.

[Гость]

*поспешно уперла, вдруг удалят*

[Гость]

* тоже уперла : )))

но, надеюсь, что первый прекрасный автор не будет слишком сердиться, что его мир и герои породили такое несколько леденящее кровь, но засасывающее продолжение : )

[Гость]

Ужастик набирает обороты.
Если автор "Василька" против, то администрация может убрать

399 слов

Многие вопросы решаемы, если ты близко к трону. Многие вопросы решаемы, если ты - гончая. Герр Нойман это знает не понаслышке. Герр Нойман чувствует себя... да, именно так и чувствует - последней гнидой, хоть и считает что абсолютно прав, хоть и иных причин - при его-то работе! - чувствовать себя подобным образом столько, что он уже и не замечает. Просто он-то знает, что нет особой надобности так обходиться с братом. Что тот - не менее нормален, чем был раньше, даже более. Что для пластилиново-гибкой заготовки - нормально меняться до неузнаваемости, мимикрируя под окружение. Что Пауль - не виноват почти, что изменился - настолько. Что сложно, невыразимо сложно держать несуществующий, не предусмотренный стержень, что не всегда можно ходить в перчатках, что не предусмотрено у гончих умение не-молчать. Герр Нойман всегда помнит, насколько он не-гончая. Насколько он далек от идеала. Герру Нойману плевать.
Гончую можно вернуть в прежнее состояние. Сложно, дорого, долго. Проще и выгодней создать новую - но Стефан преследует личные интересы и отлично это осознает, несмотря на искусно слепленные оправдания для себя и других. Он - не идеальная гончая, он помнит. Пауль явно догадывается о намерениях старшего брата, но не делает ничего. Это значит одобрение? Стефан не спрашивает. Стефан уже тоже... урод. Возможно, гораздо больший, чем был Пауль, юный и по-своему наивный. Возможно, даже больший, чем нынешний Пауль. Возможно, больший, чем отец, не знавший, что такое - быть человеком. Стефан - знал.
Стефан знал, обязан был знать, как воспитывать гончую. Стефан знает как поощрять и наказывать, как учить, как заставить забыть лишнее. Герр Нойман знает, чему будет учить своего наследника. Герр Нойман не знает - как: Стефан Нойман слишком человек и ему нужен Пауль хотя бы для того, чтобы однажды научить еще не созданную гончую быть гончей. Потому что Пауль - гончая до кончиков ногтей, пусть отступившая от заложенной программы, но - гораздо более подходящая для некоторых аспектов обучения. Человек не должен контактировать с маленькой гончей - Стефан понял это на примере Пауля, слишком, недопустимо очеловечившегося. Стефан понял на своей шкуре, насколько нужно быть другим, чтобы соответствовать возложенной задаче. У настоящей гончей не должно быть ничего личного, ничего своего - он так не может. Его это приводит в тщательно скрываемый ужас - людей пробовали делать такими. Его планировали сделать таким. Идиотом, пускающим слюни. Пустой оболочкой, начиненной знаниями, в надежде, что гены Оберштайна дадут какой-нибудь новый результат. Например - внушаемость. Или что-то иное. Стефану иногда снится, что Пауль не успел.

[Гость]

Ужастик набирает обороты.
Если автор "Василька" или автор заявки против, то администрация может убрать

399 слов

Многие вопросы решаемы, если ты близко к трону. Многие вопросы решаемы, если ты - гончая. Герр Нойман это знает не понаслышке. Герр Нойман чувствует себя... да, именно так и чувствует - последней гнидой, хоть и считает что абсолютно прав, хоть и иных причин - при его-то работе! - чувствовать себя подобным образом столько, что он уже и не замечает. Просто он-то знает, что нет особой надобности так обходиться с братом. Что тот - не менее нормален, чем был раньше, даже более. Что для пластилиново-гибкой заготовки - нормально меняться до неузнаваемости, мимикрируя под окружение. Что Пауль - не виноват почти, что изменился - настолько. Что сложно, невыразимо сложно держать несуществующий, не предусмотренный стержень, что не всегда можно ходить в перчатках, что не предусмотрено у гончих умение не-молчать. Герр Нойман всегда помнит, насколько он не-гончая. Насколько он далек от идеала. Герру Нойману плевать.
Гончую можно вернуть в прежнее состояние. Сложно, дорого, долго. Проще и выгодней создать новую - но Стефан преследует личные интересы и отлично это осознает, несмотря на искусно слепленные оправдания для себя и других. Он - не идеальная гончая, он помнит. Пауль явно догадывается о намерениях старшего брата, но не делает ничего. Это значит одобрение? Стефан не спрашивает. Стефан уже тоже... урод. Возможно, гораздо больший, чем был Пауль, юный и по-своему наивный. Возможно, даже больший, чем нынешний Пауль. Возможно, больший, чем отец, не знавший, что такое - быть человеком. Стефан - знал.
Стефан знал, обязан был знать, как воспитывать гончую. Стефан знает как поощрять и наказывать, как учить, как заставить забыть лишнее. Герр Нойман знает, чему будет учить своего наследника. Герр Нойман не знает - как: Стефан Нойман слишком человек и ему нужен Пауль хотя бы для того, чтобы однажды научить еще не созданную гончую быть гончей. Потому что Пауль - гончая до кончиков ногтей, пусть отступившая от заложенной программы, но - гораздо более подходящая для некоторых аспектов обучения. Человек не должен контактировать с маленькой гончей - Стефан понял это на примере Пауля, слишком, недопустимо очеловечившегося. Стефан понял на своей шкуре, насколько нужно быть другим, чтобы соответствовать возложенной задаче. У настоящей гончей не должно быть ничего личного, ничего своего - он так не может. Его это приводит в тщательно скрываемый ужас - людей пробовали делать такими. Его планировали сделать таким. Идиотом, пускающим слюни. Пустой оболочкой, начиненной знаниями, в надежде, что гены Оберштайна дадут какой-нибудь новый результат. Например - внушаемость. Или что-то иное. Стефану иногда снится, что Пауль не успел.

[Гость]

Администрация, уберите, пожалуйста, дубль от 22.55. Если авторы... (все то же, что и в предыдущих постах)

Завершение.

198 слов

Стефан верит, что Пауль выдержит. Стефан - умеет верить, хотя бы немножко. Старый Оберштайн верить не умеет, но он согласен с мнением младших - Пауль выдержит. Пауль тоже - слишком очеловечился и, возможно, это не так уж и плохо. Фаворит не должен замещать сознание полностью. Это будет уже слишком. Зато у Пауля появится хозяин и вместе с ним - столь необходимый стержень. Единственно возможный, в его случае, Пауль и сам это понимает, не теша себя ложными надеждами. Он - не Стефан, оставляющий за собой право на маневр. Он не цельный. Он бы даже печалиться от этого не должен, но - нецелевое использование приучило. Приучило притворяться человеком. Он слишком хорошо научился и потому - обидно, страшно, больно. Потому - не хочется, до дрожи не хочется. По привычке. На самом деле ему все-равно, как и должно быть гончей. И вовсе не жутко, ведь не жутко же?.. Ни капли. Он ведь - гончая. До кончиков ногтей.

Стефан обязан воспитать следующего Оберштайна. Это его долг.

Пауль, повзрослевший, постаревший Пауль скажет: "Там, в крепости, мне казалось, что это мерзко - быть гончей. Там я был рад, что ей не являлся."
Стефан молча сожмет плечо брата. Он понимает. Он ведь тоже... был когда-то человеком.

[Гость]

Понравилось, искореженный мир, но цепляет

[Гость]

704 слов

Граф был неожиданно воодушевлен: поспешно слетел с дворцовых ступеней, затормошил привычно поджидающую его тень, выполнявшую заодно и функцию телохранителя, поторапливая, подгоняя навстречу прежде безращличным ему розам. На встречу, возможно, единственному нормальному человеку на весь дворец.
Кирхайс, его новый приятель, ждал. В саду, как и обещал. У розовых кустов, столь любимых кайзером. Уже остывший.
Корнблум, побледневший ровно настолько, насколько позволяли приличия, медленно присел рядом, осторожно коснулся красных, как кровь, волос. Растер между пальцев ловко замаскировавшуюся природной рыжиной кровь, спекшуюся вокруг небольшой дырочки в затылке. Райнхард бы даже назвал колибр и марку оружия, если бы в голове так не путалось. Словно бы в трансе прижал пальцы к шее, в попытках нащупать пульс. Пульс не прощупывался - только красные мазины на белой (в висках стучало - мертвенно белой) коже.
- Да где же люди? - прошептал он - Попрятались? Боятся, а, Оберштайн? Как полагаете? А... не отвечайте, сам знаю. Скажите, вы сведущи в медицине?
- Не настолько. - хмыкнул человек рядом. Единственный, не считая самого Райнхарда, в обычно таком людном саду.
- Не настолько, чтобы вылечить труп? - уточнил он. На всякий случай. Просто... хотелось слышать человеческую речь.
- Именно.
- И давно вы определили? - с истеричной настороженностью, готовой перейти в припадок.
- Минуты три назад. - тень была привычно равнодушна. Может, ему привычны трупы в кустах - решил Райнхард. - Он же...
- А. Вы же гончая. Поэтому. - ...гончая.
- Да, поэтому.
Корнблум, аккуратно поправил голову недавнего друга, съехавшую в ямку, Видимо, хотел зарыть удобрение. Ему было бы неудобно так лежать (Райнхард ностальгически улыбнулся - дворец не место для долгих терзаний. Не на виду), бережно вытер кровавые потеки отвратительно кокетливым кружевным платком Подарок кайзера, кажется.. Впрочем, должна же быть от него хоть какая-то польза, сложил раскинутые в стороны руки Тень дернулась было с глупыми замечаниями о следственных мероприятиях, но - поняла. Расшифровала. Заткнулась. И правильно - кто будет действительно искать убийцу какого-то садовника? Особенно, если Райнхард прав в своих предположениях. Даже он - и то, не решится обменять безопасность сестры на месть. Жаль, конечно. Жаль.
- Оберштайн. У вас лицо грязное. Вытретесь. - в телохранителя полетел тот самый, подаренный кайзером платок. Весь в кровавых разводах. - Ну же.
Это будет забавно губы графа скривила ядовитая ухмылка. Да, это - будет забавно.
- Я хочу, чтобы вы изобразили Кирхайса. Словно убийца промазал. Покрутитесь немного и притворитесь, что Кирхайс сбежал. Потом придете ко мне.
- Да, ваша светлость.
- И все же - платок.
- Вы уверены? - Райнхард довольно зажмурился, все же личная гончая - действительно стоящий подарок.
- Да. Это... - граф щелкнул пальцами, силясь подобрать подходящий эпитет.
- Будет весело? - хмыкнул телохранитель. Довольно ядовито. Прямо как..
- Будет. - Корнблум предвкушающе ощерился. Да, прямо как он.
Дворец не место для рефлексий. Особенно, для Корнблума. Особенно, если он хочет хотя бы комфорта для себя, и гарантий для сестры.
Рядом привычно щелкал секатор, срезая лишние ветки. Кирхайс ждал приятеля. Кирхайс был рад. Кирхайс слегка сбиваясь от скромности, пусть будет "от скромности", но болтал что-то про посадки. Райнхард шутил и перебивал. Райнхард заразительно смеялся и почти верил, что труп с дырой в затылке - обычный кошмар. Райнхард старательно не смотрел в привычно мертвые глаза гончей. Райнхард старательно не смотрел на прикрытый густой листвой труп. Надо доиграть.
Надо - доиграть. Остальное потом. Потом, тень, уже не похожая на Кирхайса, но все еще не похожая на себя, будет биться в припадке, потом жутковатая гончая Гольденбаумов будет, презрев малейшие правила приличия сыпать последними словами, доказывая ему же, какой он идиот. Потом, потом, застывший красный, так и не истаявший невыносимо красный отблеск в волосах тени будет жутким напоминанием ненавистной Корнбуму поры юношества, диссонансом режущим по нервам... Все будет потом. Надо доиграть.
Граф Корнбум вновь улыбнулся приятелю: Кирхайс - смеется рядом. Сейчас - только так.
Взрыв смеха пронесся над садом, заставив кого-то досадливо поморщиться, кого-то - приподнять в изумлении брови, кого-то - задумчиво улыбнуться. А кто-то и не слышал, но ему расскажут. Обязательно расскажут, уж Райнхард-то знает.
На мгновение он улыбается искренне и нежно, прикрыв веками холодные, как и у "Кирхайса", глаза.

[Гость]

О! Выдохнула!

[Гость]

А по-моему, это уже бред.

[Гость]

Действительно похоже на искаженное бредом видение, хотя по мне скорее - на ночной кошмар, от которого просыпаться с бешено колотящимся сердцем, но который ярко и четко врезается под веки. Возможно, дело в моей текущей хандре и глобальном ощущении тлена мира но мне оно зашло, спасибо, автор